О чувстве вины перед брошенным домом. Записки переселенца

Есть такое чувство – вины перед домом. Я его испытываю.

Кажется, дом – абстракция. Просто жилье. Дом не ты. Ты – это то, что внутри тебя. Мысли. Чувства. Привязанности. Близкие тебе люди.

Но ты привязан и к дому. Дом – тоже ты.

В первые дни войны мой норвежский друг Арве Хансен, чтобы вывести меня из ступора, попросил дать интервью норвежской газете. Один из вопросов был "Почему вы не уезжаете?".

Я его обсудил с женой. Ответил: "Жена говорит: это наш дом, он за нас, мы за него. Мы на своей земле, чувствуем себя здесь хозяевами, даже если сидим в подвале. Чувства изгнанника – другие".

Уехали мы через месяц. У родителей закончились лекарства. В Харькове их было не достать. Дочь Надя в подвале скисла, замкнулась в себе. Раздражение выливала на кошку, которую не выпускала из рук. Кошка умная, терпела. Дети и война – отвратительное сочетание.

В Полтаве дочь другая. Играет во дворе с детьми. Их много, целая стайка. Бегают, лазят по горке, качаются на качелях. Играют в прятки, "акулу", "крота", "Борщ готов?".

В войнушку, как мы в детстве, не играют. Для нас война была картинкой из фильмов. Героической, жутко красивой.

В Полтаве и я другой. Курю другие сигареты. До этого тридцать лет курил одну марку. Ношу кофты с капюшоном. И часто его набрасываю. Никогда до этого не носил таких. Выйдя из дому, всегда надевал наушники. Чтобы заглушать звуки города. Теперь прислушиваюсь к ним. Никогда не гулял просто. Шел по делу. 

Сейчас гулять для меня важнее дел. Читаю новости. Ни одного фильма не посмотрел с начала войны. До войны смотрел каждый день. Не читаю художественную литературу. Одни сводки новостей на смартфоне. Компьютер остался дома.

Дома остались старые привычки. Образ жизни, из которого я состоял. Теперь меня формируют вещи, привычки других домов.

Из дома я не взял почти ничего. Взял книгу, которую не читаю. Очки, в которых смотреть телевизор. Не надеваю, не смотрю. Зимние вещи, в которых ушел, давно не нужны.

24 февраля, вечером, уходили из дома на пару дней. Весь день просидел за компьютером, читал новости. Пытался понять, что делать дальше. Жена пошла в магазин. Постирала белье. Висит на балконе четвертый месяц. 

Решили идти к родителям. Ночевать с ними. Шли пешком. Метро уже не работало, стало бомбоубежищем. Трамваи не ходили. Полчаса ждали такси.

Шли по Клочковской, сзади громыхало. Если бы знали, что танки, бои на окружной, шли бы быстрей.

Родители – на другом конце города. Шли два с половиной часа. Дочь несла в коробке кошку. Кошка пыталась выбраться. Зашли в частный сектор, лаяли собаки. Кошка притихла. Когда дома вытряхнули, заскочила под шкаф. Не вылазила неделю. Мы тоже сидели дома, как в шкафу.

Дом – где живешь. Каждую весну я мою окна. У родителей для окон было рано – не весна. Поэтому я мыл люстры. Сначала люстру в прихожей, где мы сидели за двумя стенами. Потом более сложную, с кучей висюлек, в гостиной.

Кухня, родительская спальня, бывшая моя комната – много люстр. Плафоны в ванной и туалете. Я понимал, что все это ненадежно. Ненадежен сам дом. Если в него влетит, смысла в чистых люстрах никакого. Как и в нас самих – если влетит. Как и у войны. Смысл у нас с люстрами был общий сиюминутный.

Теперь, в других домах, безопасных, я продолжаю ощущать сиюминутный смысл. Мой смысл остался дома.

Окна помыл уже в Полтаве на квартире подруги детства, живущей в Италии. После войны мы отсюда съедем. Но я каждую весну мою окна.

Что я думаю о доме, вспоминаю ли? Я о нем не думаю. Не думаю о книгах. Купленных, собранных, заказанных. Шесть шкафов. На полках в два ряда. Расставлял несколько дней, когда переехали. Любимые должны быть под рукой. Когда покупал новую, гладил рукой обложку. Нюхал типографскую краску. Каждая книга пахла по-особенному.

Не вспоминаю о вещах, которые носил. В которых мне было удобно. В которых чувствовал себя человеком и был собой.

О телевизоре, который купил на литературную премию. Большой. Яркие четкие краски. Объемный звук.

Книг не читаю. Телевизор не смотрю.

О доме лучше не думать.

Я не справляюсь с чувством вины за брошенный дом. Каждый раз, когда прилетает рядом с ним, меня пробирает, что его бросил.

Вижу в репортажах разрушенные соседние дома. Читаю в домовом чате "Минус окно".

***

"Добрый день, Андрей Петрович, спасибо за беспокойство, пока держусь.

Насчет повреждений: я запамятовал номер дома, потому точно не могу сообщить. Помнится, вы говорили, что мы соседи по домам напротив училища. Если ваш дом выходит на его главные ворота или возле 129-й школы, это одно: там самолет сбросил бомбу; если же он ближе к Шекспира, другое. В любом случае, уточните это, и я постараюсь выяснить. Искренне ваш, Ян".

***

"Позавчера позвонил сосед из нашего села, где у нас дом. Село под оккупацией. Сказал, что орки побили камеры видеонаблюдения, вынесли из дома все – осталась пустая коробка. Этот дом был папиной гордостью: сколько туда было вложено труда! Папа в расстроенных чувствах: пил водку, потом пил таблетки от давления…".

***

"Моя кошка Ладуся все время сидит смотрит в окно. О чем она думает? Почему мы все бросили и приехали сюда? Почему бахало? Почему было так холодно?"

***

Собаки привязываются к хозяевам, кошки – к месту. Мы, как собаки, нам было главное спасти родителей, детей, вывезти их из ада.

Теперь мы как кошки, вспоминаем о доме. Его мы спасти, вывезти из ада, не могли.

Андрей Краснящих, писатель, преподаватель