Ненавидеть не страшно. Месяц в Харькове под бомбами
Гуманизм
Что нам делать с гуманизмом? Он сдыхает во мне, когда я вижу на фото трупы харьковчан под завалами разрушенных домов или на улице. Кто-то шел по воду, рядом лежит баклажка, кто-то стоял в очереди у магазина.
Когда вижу разбомбленный центр Харькова, от которого мало что осталось после Второй мировой, и то, что она не добила, добивают те, кто называет нас "нацистами".
Моя украинская русскоязычная мама говорит: "Их нужно расстреливать", – о россиянах, которые расстреливают Харьков, а потом сдаются нашей армии. Для нее гуманизм тоже остался в довоенном прошлом.
Расстреливать пленных не имеют права, но мама имеет право так говорить. Каждый день она, мы, Харьков живем от сирены до сирены, и пока она воет, кто-то гибнет, кого-то бомбят.
Мой русский русскоязычный, родившийся в России, отец, которого россияне пришли "освобождать", говорит то же самое: чем больше их расстреливать, тем быстрее поймут остальные. В измученном инфарктами сердце отца не осталось гуманизма. Я боюсь за их сердца – отца и мамы.
Отцу 81 год, он помнит Вторую мировую, немцев, оккупировавших их российское село. Рассказывает и рассказывает об этом, когда мы сидим в укрытии во время налетов. Детские воспоминания нахлынули на него: две войны, окружившие его жизнь, сплелись.
Укрытие – прихожая без окон, в глубине квартиры. Вниз в подвал отец спуститься не может, лифт отключен в первый день войны, мы на седьмом этаже. Если спустится, с его сердцем не подняться.
У отца есть удостоверение "дитя войны". И такое же будет, наверное, у моей дочери. Они с женой у бабушки, прячутся в погребе во время тревоги. Отец вспоминает погреб, куда их выгнали немцы, вселившись в дом.
Все разгромлено около дома, где мы живем, откуда перебрались к родителям. Университетский спорткомплекс, студенческие общежития, магазины, жилые дома. Дочери это еще предстоит увидеть.
Увидеть Харьков, то, что останется от него. Таким она Харьков запомнит.
Станет спрашивать, когда разберут руины: "Что было на этом месте?", "А что до войны было тут?"
"Дом позапрошлого века, необарокко". "Югендстиль". "Украинский модерн". "Конструктивизм". Покажу ей фотографии.
Глядя на старые фотографии, я представлял, каким был Харьков до Второй мировой. Что стояло на месте нынешних пустырей и скверов, какие шедевры архитектуры.
Харьков, в котором я вырос, станет довоенным Харьковом моей дочери. Харьков, который я фотографировал, – ее старыми фотографиями.
Харькова уже нет. И нас тоже. Прежние, довоенные мы, остались под землей. В метро, куда многие как спустились 24-го февраля, так и не вышли до сих пор. Погребах, подвалах. Кэмпбелл это назвал "в чреве кита", назвал инициацией, перерождением. Наша прошлая, нормальная, человеческая жизнь умерла там, пока бомбили Харьков.
Я уже вижу перерожденных на улицах. Они уступают встречному дорогу и вежливы – не корректны, а именно вежливы – друг с другом.
Я до войны не знал такой предупредительности, такой искренней теплоты к незнакомым в нашем обычном меркантильном Харькове, где все жили своими проблемами. Теперь эта жизнь и проблемы общие: каждый чувствует то, что чувствуют все.
Назвать это гуманизмом или как-то иначе? Что такое гуманизм?
Бýхает
Бýхает. Подъезжает мусоровоз, забирает мусор.
Бýхает. Консьерж смотрит на небо, но не в ту сторону, где громыхает. Курит, стоит.
Бýхает. Люди на улице идут, не прибавляя шаг.
Канонада. Хочется спрятаться в глубину квартиры. Пенсионер на спортивной площадке мелкими шажками совершает пробежку. Стал около турникета, оперся, наклонился, сделал упражнение.
Бýхает. Широкая дворничиха в красном коммунальном комбинезоне выгребает мусор из урны.
Громыхает так, что дом содрогнулся. Мужик гуляет с собакой, она подпрыгивает, чтобы выхватить из руки палку, он бросает, собака прыжками бежит за ней.
Бýхает. Бýхает. Бýхает. Бýхает. Бýхает много раз подряд и очень громко. Очередь к киоску за сигаретами не расходится и не меняет конфигурации – стоит, как стояла.
Громыхает близко, в окнах задрожали стекла. На детской площадке женщина подзывает ребенка, завязывает ему поворозки на шапочке.
Харьков, двадцатый, тридцатый, очередной день войны.
Вылазка
С самого раннего утра воздушные тревоги. Ночью тоже было несколько. Продукты заканчиваются, надо в магазин. Дожидаюсь отбоя, выхожу. Спустившись на первый этаж, соображаю, что забыл перчатки, но не возвращаться же. Звучит тревога, но не возвращаться же. Договорились, что родители посидят в укрытии, пока меня нет.
На улице никто не бежит, и я не бегу. Иду.
В супермаркете полупусто, но самое необходимое есть: хлеб, колбаса, макароны на развес, даже куры. Беру всего по два.
Людей меньше, чем в довоенное время. Никто не суетится, никакого ажиотажа. Подвезли на тележке яйца, выстроилась очередь, разобрали. Взял два лотка.
Цены в два раза выше, чем были. Купил на три тысячи гривен. Обратно иду груженый, медленно. Бýхает и Бýхает.
Вторая вылазка – встретиться с женой. На полдороге между нашими домами. Проложили маршрут по карте, договорились, где пересечься.
Снова забыл перчатки. Руки мерзнут. Бýхает когда сильнее, когда вдали. Не бегу, но иду быстро – на встречу же.
Издали вижу, машу пакетами, руками.
Поцеловались, обнялись, две недели не виделись. Жена красивая.
Времени на разговоры нет: Бýхает – поговорим по телефону. Выложил из рюкзака покупки жене, загрузил картошку и овощи из ее рюкзака. Надо разбегаться.
Бýхнуло громко.
Победу отпразднуем как угодно, только не салютом.
Делай быстро
Дома все делай быстро. Откладывать на потом нельзя. Потом может не быть электричества, газа, воды. Отопления. Интернета. Мобильной связи.
Телефон должен быть всегда заряжен. Меньше 90% – на подзарядку.
Всегда должна быть полная ванна воды. Воду не раз отключали. Отключали отопление на ночь, отключали свет. Пропадал интернет. Горячей воды нет давно. Поэтому мыться нагретой водой тоже нужно быстро – и чтоб не остыла, и чтоб не застало тебя голым и мокрым, если что.
Быстро ешь, тоже если что.
Быстро подходишь к окну, посмотреть на улицу, быстро смотришь, всё ли в порядке. Быстро – в укрытие, когда тревога.
Быстро записываешь текст, отвечаешь на письма. Чтоб если что.
А на улице торопиться не нужно. На улице это называется "паника".
Семейные фото
На стене семейные фотографии. Дочь крестили, вся семья собралась, с обеих сторон. Много нас на фотографии. Созваниваемся, списываемся. Все в Харькове, полтавская часть семьи ждет нас в Полтаве, мы все не едем.
"Дороги тяжелые". "Небезопасно". "Стреляют". На самом деле просто никто не хочет покидать свой дом. Кажется, пока ты в нем, ты его охраняешь. Оставишь – и с ним, и с тобой может что-то случиться. Он тебя охраняет тоже.
Сейчас, взаперти, все дни проходят в заботах: идеальная чистота, люстры блестят, все полочки перемыты. Ну как его бросишь.
На фотографии мы веселые. Теперь нам снятся кошмары. Одни на всех. Мама говорит: "Снилось, что заняли Харьков". Что снится отцу, не знаю, он не говорит. Говорит: "Харьков не отдадут".
Хочется радости
Хочется радости, шуток, хороших новостей. Плохие новости и так целый день летают над головой и бухают.
Посылаем друг другу анекдоты в мессенджерах. О Путине и российской армии. Картинки и видео, где цыгане уводят танк.
Между строк даже в плохих новостях можно вычитать пусть не хорошее, но обнадеживающее. Или интерпретировать в лучшую сторону. Лучшая сторона – это мир, окончание войны. Возвращение к нормальной жизни, без страха, без обстрелов, без налетов.
Пока эта жизнь не вернется, минутная радость, улыбка, шутка отравлены войной. Смеешься и все равно чувствуешь ее, она в тебе.
Андрей Краснящих, писатель, преподаватель
