Надежда. День 54-ий 

Вера – оружие. Надежда – оружие.

Имя дочери – Надежда. Когда была маленькой, играли в такую игру. Смотрим фильм, если там говорят "надежда" – поднимает руку. Будто о ней. Смысл фильма меняется.

Пели, как во всех семьях, где есть Надежда, "Надежда – мой компас земной. А удача – награда за смелость. А песни довольно одной. Чтоб только о доме в ней пелось".

У Надежды дома осталась одежда. Игрушки.

Одежду приносит сестра. От подруги, ее дочь постарше. Игрушки покупаем в социальном магазине. Пакет – 10 гривен. Много всего. Работающие ножницы, тетрадки, зеркальце, ленточки, слаймы и антистрессы.

Антистрессы Надя раздала нам. Мы тоже хотим домой.

– Ты наш адрес помнишь?

Называет без запинки. 

Сколько еще пробудем в эвакуации в Полтаве, непонятно.

Прилетело в соседний дом. В Харькове. Детская площадка с турникетами. Гуляли. 

Роддом, где Надя родилась. Пробило аж до подвала. Подъезд осел. Стены вывернуло. Балконы обрушились.

Наде видео не показывали.

Все и так знает. В детском TikTok своя война. Воюет. "За наших, – говорит, – больше". Но тем, другим, не объяснишь – не хотят слушать.

В Telegram-канале – о мертвом котенке. Лежащем в детской кровати. Сорок пять дней без хозяев. И фотография. Хоть бы не увидела.

А она знает. "Как хорошо, что мы Лотту взяли".

И Лотте: "Мы тебя никогда не бросим". Несла через весь город в коробке. 24-го вечером трамваи уже не ходили. Метро уже было убежищем. Такси не приезжали. Сзади взрывалось. У бабушки в частном секторе лаяли собаки. Лотта неделю сидела под шкафом.

Ее район. Тут родилась, тут выросла. 

От нас через дом летное училище. Разбомбили, конечно. В первые дни войны. На стене висела ракета. Когда-то. Наша. У входа стоял самолет. По-моему, МиГ. 

Того здания нет. Сгорело. Было студобщежитие. Шестнадцатиэтажка. Ходила туда со мной голосовать.

Здесь школьный сад. Цвели яблони, абрикосы. Сюда прилетело.

Дом у метро. Влетело в начале войны. Сильно дымилось.

Пойти по той улице – был обстрел, лежали трупы. Жуткие фотографии. Надеюсь, не видела.

Пойти по другой – разрушенный месяц назад стадион. И АТБ без окон. "Наш" магазин.

Наш Саржин Яр. Скамейки, дорожки. Источник. Вчера туда прилетело. Разворотило скамейки, дорожки. Дома наверху сгорели.

Вернется. Увидит свое, наше.

И это еще не конец войне.

24-го февраля перебрались к родителям. "Дня на три". Больше не возвращались. Сидели в погребе.

Уезжая, оставили улитку. Ахатину. Кошку взяли, улитку нет. Воды ей налили, яблоко дали. На неделю хватило бы. Но не на два месяца.

Деньги, дипломы, загранпаспорта – ничего не взяли. Книги, целая библиотека. Фотографии, вся жизнь.

Об улитке думаем каждый день. Лена говорит, снилась сегодня. Мертвая. 

Надя улитку дома не любила. Спрашивает: "Как там Шумчик?" Говорю: "Улитки умеют ждать долго. Запечатается и переждет".

Шумчик – от "Шумахер". Он быстрый был.

Завтра приедут еще родственники из Харькова. Подосвобождаем квартиру. Выносим в подвал.

– Надь, хочешь с нами? Посмотреть, какой тут подвал?

– Нет.

Задним умом соображаю, что в подвал ее звать еще долго не нужно. Или совсем.

Ждала пластилин. Из Полтавы тетя и сестра мои выслали по "Новой почте". В первые дни войны.

Надя хотела лепить. Харьков разрушают. Что-то сделать своими руками. Но даже снеговика нельзя. Опасно на открытом пространстве. Бомбы, осколки. Автоматные очереди слышны. 

Неделя, посылки нет. "Новая почта" в коллапсе, завалена гуманитаркой. Две недели. Три.

Надя ждет. Харьков разрушают. Надя не лепит ничего.

Посылка вернулась в Полтаву. Через месяц, когда и мы уже в Полтаве были.

В Полтаве Надя рисует мелками на асфальте. Написала: "Мама, я тебя люблю". Рядом дракон, сжигающий Москву. Москву Надя нарисовала плохо. Она в ней никогда не была. Была в Праге, Вене, Варшаве. Вильнюсе.

Сумы. Тростянец. Киев.

Очаков. Арабатская стрелка.

Львов. Дубно. Луцк. Острог. Много где были по Украине. 

"Найди на карте". Карта большая. В полстены. Жена подарила на день рождения. Не находит. Украина, и все.

Теперь по военным картам знает. Показывает. И те города, где не была. Чернигов, Мариуполь. Буча. Ни разу не ошиблась.

Не сдержал радости, написал на зеркале ванной запотевшем "Русский корабль, иди лесом".

– Ты написал? – говорит.

– Я.

– Правильно.

На время войны мат разрешен.

Знает. Читает. Воспринимает нормально. Не матерится.

– Ты как Путин. 

Бабушка обиделась.

Простила. Говорит:

– А давай ты Байден, я Зеленский.

– Нет, я Зеленский, ты Байден.

Еще знает ругательства "Кадыров", "Лавров", "Шойгу". Слышал от нее во дворе.

Нарисовала Зеленского, похожего на эльфа. В зеленом камзоле.

Нарисовала Путина, похожего на Дракулу.

Нарисовала глаз, который видит войну. Говорит, сама придумала.

В глазу похожий на циклопа российский солдат – в шлеме. Убитый барашек. Женщина убитая. Взрывы. Пикирующий самолет. 

Над бровью красная точка – прыщик. Под глазом родинки среди слез.

Занятия по русскому языку. Учительница на дистанционке. Под бомбами. Учительница очень хорошая. Русский язык ученики будут знать очень хорошо. Лучше, чем в Твери. Лучше, чем в Калуге.

Отец после войны учил немецкий. Мне помочь не мог, я учил английский. В Советском Союзе учили язык врага. Каждый раз нового. Русский я учил как родной. Надя начинала тоже, теперь продолжит, как мой отец – немецкий.

Четвертый класс – выпускной. Выпускной планировали с января. В феврале началась война.

Одноклассники кто где по Украине. И за рубежом. От класса в Харькове остался лишь Леша. Из 24-х человек. До недавнего было двое: Надя и Леша.

На занятиях сводные классы. От нашего "Б" "ходит" 10 детей. Остальные уже в других школах.

Других городов. С кем-то не увидится никогда. 

Андрей Краснящих, писатель, преподаватель