Харьков под бомбами, день 18-й. Записки харьковчанина
Мама говорит: "Они хуже фашистов".
Она 1946 года рождения и войны не помнит. Помнит отец, он 1940-го. Рассказывает, как снаряд влетел в дом, как с братом бежали по полю, а рядом упала бомба. Он много помнит о войне.
Мама рассказывает о внучке. Когда та была маленькой, говорила "тюп" на "суп". Внучка сейчас не такая уж маленькая – десять, запомнит эту войну.
Дом выехал. Шестнадцать этажей, три подъезда. Сука-сосед сверху как родной, шуми, греми, спасибо, что мы не одни.
На пятый день научились различать наши зенитки. Уже не прячемся, когда они лупят. Бýхают. А бомбы с самолетов бáхают. Или громыхают.
Почему, когда бахает и бухает, так тянет к окнам. Посмотреть на белый свет снаружи, что там случилось. Не случилось ли чего. С тобой и случится, держись подальше от окон. Но кто ж слушается.
Из окна видна длинная очередь в киоск, который обычно закрыт. Интересно, что там дают. Чего не дают. Очередь расходится.
С первого дня войны мерзнут ноги. Никогда так не мерзли. Не могу их согреть.
Еще одна странность. Во время еды кружится голова. Ем и кружится. Физические ощущения войны.
Друг-калорифер шумит, заглушает взрывы. Засыпай.
Шо-шо, Адорно (немецкий философ, социолог, которому приписывают фразу: "Писать стихи после Освенцима – это варварство – УП)? Даже не читается, с самого начала ничего не читается. Только ленты новостей.
Все помогают армии или в теробороне. Я сижу с родителями, помогаю им. Много нас таких теробороновцев со стариками?
В детстве мечтал попасть на войну, стать героем, стрелять в фашистов. Ну вот же фашисты, иди стреляй.
Во время войны стремно все. Птица за окном. Даже текст писать. Вдруг это твой страх говорит, а не ты.
Боюсь бояться. Страх притягивает опасность.
Ночью во время тревоги мне так жаль будить родителей. Иногда не бужу, просто стою у их кровати. Вроде охраняю.
Побреюсь, когда война закончится. Скорее б побриться.
Стелим с мамой вдвоем мне постель. Но вообще помогать не нужно. Мама ухаживает за мной, это ее мобилизует. Тотальная мобилизация.
"Cif Анти-Налет". И ведь действительно помогает. После воздушной тревоги. Все люстры у родителей перемыл.
Студент позвонил, нет интернета и не может дозвониться своей бывшей учительнице. Дал ее электронку.
Учительница ответила, мобильный не работает, но интернет есть. "Жива".
Выпал снег. Дочь хочет на улицу лепить снеговика. На улице опасно. Она рисует снеговиков, сражающихся с диверсантами. Сверху самолет со знаком Z бросает бомбу.
"Спокойной ночи" теперь звучит по-другому. Настолько, что страшно сглазить.
Страшнее "спокойной ночи" только "доброе утро". В кафедральном чате с утра перекличка: "живы", "живы", "живы".
Все избегают слов "хорошо", "нормально". Максимум – "в порядке". Чаще всего – "более-менее".
Жена с дочерью у тещи, прячутся в погребе. Дочь нарисовала их, гномов, нибелунгов среди сокровищ консервации и овощей.
Отмирает мой русский. Сильно. Делаю ошибки, забываю, как пишутся слова. "Морадер" или "мародёр"?
Хуже всего звуки. Любой не идентифицируемый сразу – воспринимается как угроза. А вой воздушной тревоги в телефоне уже не пугает.
Вернулись девяностые: везде очереди, дефицит, "что дают?", "когда откроют?", курю по половине папиросы "Беломорканал", оставшегося как сувенир с того времени. Кто-то ещё хочет в Советский союз?
Две недели не выходил. Как все изменилось: люди дорогу уступают. В супермаркете ни давки, ни суеты. Реакция на зверства войны – стать максимально человечным.
Сообразил, что и соседи сверху не ругаются, не шумят. Только их собака лает. Но тоже гораздо интеллигентнее.
17-я ночь. Просыпаюсь, выключаю на телефоне тревогу, сплю дальше.
Надо ж было войне начаться, чтобы я снова стал делать зарядку.
Продавщица говорит знакомой на вопрос, не страшно ли ей каждый день в магазине: "Что дома бухает, что здесь".
Пока жду, когда откроется аптека, смотрю на вывески. "Русский бильярд". И громко бухает где-то.
Много молодежи. Думал, все выехали. Парень, стоящий за мной в очереди, видит молодую пару. "О!" Обнялись. "Вы остались!" В ответ – что они не уедут.
Когда громко бухает, очередь стоит как стояла. Я тоже стою. Никто даже не ругнулся.
Видел патруль. И он меня. Не заинтересовал.
Дочь нарисовала: обедают. На тарелках ярко-красное. "Красная икра?" – спрашиваю. "Морковные котлеты".
"... к любимой в гости две морковинки несу за зеленый хвостик". Морковинки мне любимая навстречу несёт, я ей – хлеб и колбасу.
Бухает то здесь, то там, встречаемся на несколько минут на полдороге. "Как Штирлиц", – говорит жена.
В первый день, перебираясь к родителям, мы взяли кошку и деньги, документы на квартиру, свидетельство о браке и о рождении дочери. Я – книжку, которую так и не читаю. Загранпаспорта, дипломы. Флешку со всем написанным забыл.
Жена пишет: "Малая сейчас спит, но просыпалась с криком, что здесь Путин. Больше при ней никаких сводок не читаем".
Я и родителям не все новости читаю.
Нет у меня стиля для войны. Не нахожу в себе. И старых стилей уже нет. Адорно прав.
Андрей Краснящих, писатель, преподаватель
