Психолог Светлана Чунихина: Охота на ведьм, поиски "сильной руки" и самоцензура в обществе – все это естественно для воюющей страны
Как преодолеть психологическое истощение и сохранить способность сопротивляться?
Что кроме ненависти к врагу помогает не потерять ресурс сопротивления?
Почему после нескольких месяцев консолидации мы вернулись к разброду и обливанию друг друга грязью?
Уже пора обращаться к психологу с симптомами ПТСР или можно еще подождать?
Эти вопросы каждый из нас сегодня задает себе чаще, чем получает на них ответы.
"Наша жизнь сейчас плоская, она состоит из новостей и простых переживаний. В этой войне много того, что мы чувствуем, но пока не можем до конца ни понять, ни объяснить словами", – говорит Светлана Чунихина, политический психолог и заместитель директора Института социальной и политической психологии НАПН Украины.
Она была среди тех, кто работал над первым с 24 февраля 2022 года всеукраинским исследованием психологического состояния населения. Его результаты будут обнародованы 12-го сентября.
Светлана Чунихина рассказала "Украинской правде" о том, в какой точке проживания травмы войны мы как общество сейчас находимся, что ждет нас после выхода из посттравматического стрессового расстройства, зачем мы "охотимся на ведьм" и запрос на какую власть будет в Украине после войны.
"У Зеленского сейчас два испытания – войной и славой. И неизвестно, что разрушительней для его личности"
− Как менялось отношение украинского общества к власти с 24 февраля 2022-го?
− С нами происходило все, что должно происходить в такой ситуации. Сначала была предельная мобилизованность и сплочение вокруг лидера, причем не формальное, а сущностно-эмоциональное. Вокруг фигуры Зеленского сплотились даже непримиримые его критики.
Начиная с апреля консолидация общества начала ослабляться. И здесь тоже нет ничего неожиданного – это следующий этап проживания травмы войны и экстремального периода жизни.
Мы возвращаемся к естественному для нас отношению к власти. В силу привычки или исторической памяти свою власть мы традиционно воспринимаем, во-первых, не совсем как власть, во-вторых, не совсем как свою. Она ощущается нами как нечто чуждое, внешнее по отношению к обществу.
Вот где-то там, убеждены мы, есть власть правильная и настоящая, которая вырастает изнутри общества, а не сваливается на голову. Бориса Джонсона, например, у нас все любят, хотя англичане его на дух не переносят.
− Означает ли переход от консолидации к разброду, что мы психологически адаптировались к войне?
− Не столько адаптировались, сколько притупилось ощущение опасности. Сейчас идущая от России угроза иллюзорно кажется меньше, мы к ней привыкли, насмотрелись на них и вблизи, и издалека. Это привыкание искажает перспективу и смещает агрессию – с внешнего врага на внутреннего.
Это опасно, потому что, во-первых, угроза, идущая от русских, никуда не исчезла, в во-вторых, смещение фокуса нашей агрессии разъедает социальные связи внутри украинского общества.
Что хорошего в таких изменениях – то, что мы не застряли на первых шоковых фазах. Это самое худшее, что может произойти с человеком, проживающим травму. Мы не застряли, наше состояние меняется, мы в динамике: от шока через отрицание и торг – в сторону принятия войны как новой реальности.
– Ежедневные видеобращения Зеленского позволяют проследить в динамике происходящее с ним. Как он менялся за эти полгода?
– Я бы сказала так: война позволила ему проявить качества, для которых до сих пор не было места в украинской политике. Украинская политика – это такая вязкая среда, которая пережевывает, перемалывает, лишает индивидуальности, делает человека серым и неинтересным.
С 24 февраля мы увидели у Зеленского качества, которые не ожидали увидеть, и потому нам кажется, что он изменился.
Думаю, говорить о его изменениях еще рано – он пока в середине испытания. Причем испытания у него сейчас два – войной и славой. И еще неизвестно, что из этого разрушительней для его личности.
Судить о том, что с ним происходит, лучше не по отрежиссированным роликам с обращениями, а по тем моментам, когда он срывается, теряет контроль над собой, из-за накопившейся усталости говорит то, что не должен бы говорить.
Такой утечкой я воспринимаю его слова в интервью "The Washington Post" о том, что, если бы государство рассказало своим гражданам о неизбежности полномасштабного вторжения, страна теряла бы по семь миллиардов долларов в месяц с октября прошлого года. Понятно, что, прочитав такое, украинцы почувствовали себя преданными.
Напрашивается метафора из семейной жизни: думаешь, что вы с партнером – одна команда, а потом оказывается, что в тебе видели лишь ресурс для достижения своих целей.
Если говорить о невербалике, в одном из недавних обращений есть красноречивый момент, когда он говорит об Урсуле фон дер Ляйен, то сжимает-разжимает кулак. Я бы сказала, что у него очень противоречивое отношение к ней и, видимо, к теме европейской поддержки. Очень много злости, которую приходится сдерживать. Но и благодарность тоже есть.
Вообще, его затапливает злость и ненависть сейчас. Он полностью ушел на войну. Видно, что он много времени проводит в общении с военными, по нему легко можно считывать круг общения – он перенимает повадки.
Теперь он не совсем политик. Президент-комбатант. Не знаю, глубоко ли это и укоренится ли в его личности – посмотрим.
– Согласно июльскому опросу КМИС, 58% респондентов считают, что для Украины сейчас сильный лидер важнее демократической системы, а 62% уверены, что во время войны нельзя допускать даже конструктивную критику действий власти. Значит ли это, что в обществе растет запрос на "сильную руку"?
– С "сильной рукой" не так все просто. Да, у нас война, и закономерно, что любые намеки на политические конфликты внутри страны вызывают сильное чувство тревоги.
Но это не новость, и "сильная рука" и раньше фонила во всех опросах.
При этом другой постоянный вектор украинского общества – страх отдать кому-то слишком много власти. Этот сильный и живучий страх в большей степени определяет политическую динамику, чем тяга к "сильной руке".
Люди заявляют, что хотят "сильную руку", но как только появляется даже намек на то, что кто-то получит слишком много контроля над их жизнью, начинают протестовать. Такой вот конфликт деклараций и реальности. По крайней мере так происходит с 2004 года, когда началась гражданская эмансипация.
"Самое важное для нас сейчас – несмотря на истощение, сохранить способность сопротивляться"
− В какой мы находимся точке проживания травмы войны в середине сентября 2022-го?
– Мы впервые в ситуации, когда испытание такой силы касается и каждого, и всех одновременно. Люди осознают новую реальность, в которой не знают, когда и куда прилетит, сколько эта угроза продлится, как себя обезопасить. Седьмой месяц не закрыта базовая человеческая потребность – в безопасности.
Сейчас в обществе чувствуется истощение. Это видно и на индивидуальном уровне, и на коллективном. Накопленные ресурсы и опробованные в первые месяцы войны стратегии адаптации перестают работать.
Это тяжелая ситуация. И сегодня надо думать о том, как сохранить способность к сопротивлению. Самое важное для нас сейчас – способность сопротивляться. Важнее этого нет ничего.
− Как преодолеть истощение?
– Первое направление – заботиться о себе. Спать, есть, отдыхать, заряжаться позитивными эмоциями. На это надо смотреть не как на эгоизм, а как на способ внести вклад в победу. Оставаться в строю не усилием воли, а потому что у тебя есть на это силы.
Самопожертвование – вещь хорошая, но на длинных дистанциях оно выводит дееспособного активного ресурсного человека из строя.
Второе направление – осознавать, что с тобой сейчас происходит. Понимать, через что ты проходишь в этот момент, что впереди, какие есть варианты, что ты можешь контролировать, а что будет происходить независимо от твоей воли. Максимальная осознанность.
− Ненависть к врагу – важный ресурс сопротивления. Какие еще внутренние ресурсы мы пока слабо используем?
– Так же как рутинизируется война, рутинизируется и ненависть. Потому не думаю, что ненависть – это основное топливо для нашего сопротивления и самое острое чувство сегодня. Скорее что-то фоновое.
Из других ресурсов за полгода появилось ощущение собственной силы. Появилась солидарность, ощущение принадлежности к сообществу, которым можно гордиться.
Мы недавно проводили фокус-группы и услышали то, чего раньше не слышали никогда – гордость. Быть украинцем – это принадлежать к сообществу, вызывающему в мире позитивные эмоции. Это тоже ресурс. Терпимость к неопределенности – тоже ресурс, причем тренируемый.
− В Украине война идет с 2014 года, и тогда же начали говорить о травме, связанной с этим, о ПТСР – посттравматическом стрессовом расстройстве. Очевидно, что в 2022-м уровень этой травмы глубже и шире. Как и сколько времени мы будем из нее выходить?
– Есть три пути выхода из травмы, когда человек приходит в себя и начинает осознавать пережитое.
Первый – все возможные варианты патологических реакций и расстройств. Те самые ПТСР, о которых все любят говорить и у себя диагностировать. Такая перспектива может затронуть половину населения и даже больше.
Исследование психологического благополучия, которое мы провели совместно с Благотворительным фондом адаптации к мирной жизни "Майнди" и исследовательским центром "Кантар Украина", показывает, что около 57% городского населения находятся в зоне риска развития ПТСР.
Среди комбатантов, которые прошли через войну, по данным международных исследований до 20% могут сталкиваться с ПТСР в тяжелых формах с бессонницами, флешбеками. Для тех, кто получил тяжелые ранения или инвалидизацию, риск еще выше – 30% и более.
А поскольку простреливается вся территория Украины, дополнительный стрессор для военных – ощущение, что их близкие не в безопасности. То есть военные сталкиваются с угрозой не только своей жизни, но и с угрозой жизни близких. Это усиливает стресс, и поэтому в нашем случае охват симптоматикой ПТСР среди военных может оказаться шире, чем показывают исследования по другим войнам.
Так что с психологически тяжелыми последствиями трамватического и стрессового воздействия войны будет много работы.
Второй путь выхода из травмы – когда ничего не происходит. Проходя через травму, люди вытесняют ее, задвигают в подвал, на чердак внутренней жизни. Когда это все заканчивается, начинают жить прежней жизнью, как будто ничего не было.
Третий путь – посттравматический рост. Это когда встреча с травматическим переживанием заставляет человека раскрывать невиданные ранее свойства. То есть форсирует личностный рост. Человек становится более сильной, зрелой, мудрой личностью.
"Охота на ведьм – это неотрефлексированная попытка облегчить свою боль за счет ближнего"
− Какие долгоиграющие последствия коллективной травмы войны ждут украинское общество?
– Продуктивный потенциал сократится. Какое-то количество людей фактически будет инвалидизировано и требовать специализированной помощи.
Будут эффекты, связанные с ростом преступности и других девиантных вещей. Мы это увидим и в семьях, и на улицах.
Наверное, еще какое-то время мы будем предъявлять друг другу счета, охотиться на ведьм, искать виноватых.
Политические последствия тоже могут быть патологическими. Всплеск популизма, другие искажения оптики избирателя. Боюсь, что мы окончательно разучимся отличать политиков, способных предложить то, что нам нужно, от тех, кто обещает то, что мы хотим.
− Охота на ведьм, о которой вы вспомнили, обратная сторона объединения перед лицом абсолютного зла. То же самое было, например, в США после 11 сентября 2001 года. Нам уже пора этого опасаться?
– Мой ответ – нет, еще не пора.
Как только появится намек на то, что охота на ведьм будет институционализирована, то есть станет частью государственной политики, тогда это будет страшно. Сегодня у нас выявляют и ловят диверсантов, шпионов и коллаборантов, но не за их взгляды, а за конкретные действия.
Что касается психологического механизма охоты на ведьм в обществе, то он очень простой. Мы все ранены, и нам необходимо утешение. И мы тыкаемся, как слепые котята, в поисках тех, кто может нас утешить. И никто не может нас утешить, потому что вокруг такие же раненые горем и болью люди.
Не получая утешения, мы начинаем фрустрировать оттого, что нам больно, и нет обезболивающего. И от этого возникает раздражение, которое нужно куда-то излить. Это как у ребенка – ты бежал, споткнулся, разбил колено до крови, и тебе надо ударить стул, о который ты споткнулся, чтобы вернуть стулу эту боль.
Сейчас мы возвращаем друг другу боль. Это не идеология государства и не его политика – это крики людей, которым больно. Неотрефлексированная попытка облегчить свою боль за счет ближнего.
− Наше информационное поле сегодня больше похоже на минное. Мы обложили себя системой табу – тем, обсуждать которые "не на часі". Для общества чувствительными стали все темы, где мы выглядим не благородными рыцарями на белых конях. Не попадаем ли мы в ловушку, расставленную нами самими?
− Представьте себе человека в лихорадке: организм атакован инфекцией и борется с ней. Все, что ему нужно, продолжать бороться. Можно, конечно, предложить человеку в лихорадке порефлексировать о природе инфекции. Наверное, даже получится какая-то рефлексия, но горячечная, и с болезнью она вряд ли поможет справиться.
Все, о чем вы говорите, я воспринимаю как задание на после войны. Осмысление тех моментов, где мы оказались не "в белом", того, какие темы для нас табу, и хотим ли мы, чтобы они и дальше оставались запретными. Это все рефлексивные процессы, на которые сейчас нет ни внутренних ресурсов, ни общественного запроса.
Можете забросать меня камнями, но я действительно считаю, что они "не на часі". Не потому, что мы должны потакать свои нарциссическим инстинктам, хотя эти мотивы сейчас тоже прорываются. Но бороться с собственным несовершенством, пока идет война − за этим нет перспективы, ресурсов, времени. Этические аспекты сегодня важны, но исключительно с точки зрения того, насколько мы готовы и способны сохранять солидарность.
− Сегодня одни живут в реальности фронта с его правдой, другие − в реальности тыла с проповедями Арестовича. Рано или поздно эти две реальности встретятся и посмотрят друг на друга. Сможем ли мы общаться на одном языке?
− Это одно из испытаний, которые нам нужно будет пройти после войны. Готовы ли мы к этому, достаточно ли мы зрелое общество, есть ли у нас все необходимые инструменты для диалога? Конечно, нет. Ни навыков, ни инструментов. Мы действительно плохо умеем говорить с теми, чей опыт и картина мира отличаются от нашего.
Но если мы хотим иметь перспективу, придется этому учиться. В этом нет ничего невозможного.
Во время войны не только расслоились миры, но и перемешались – те, которые раньше были герметично закрыты один от другого. Фронт перемешивает разных людей, тыл тоже – у нас несколько миллионов переселенцев. И это один из ресурсов, которые мы должны будем активизировать, когда встретятся реальности, о которых вы говорите.
В том же исследовании, о котором я упоминала, мы увидели следующую картину. Люди способны испытывать благодарность и солидарность с громадами, которые приняли их во время войны. Однако эта солидарность – несколько созерцательного свойства. В ней пока мало действенного компонента – готовности взаимодействовать с людьми из других сообществ, разруливать конфликты, быть "членами одной команды". Этому всему придется учиться.
− Запрос на какую власть будет в Украине после войны?
− Ответ на ваш вопрос будет находиться на оси "свобода – контроль". Чем более удовлетворительные для нас окажутся итоги войны, тем дальше мы сможем сдвинуться по этой оси в сторону свободы. Потому что свобода – тот ресурс, который мы ожидаем получить для развития. Так или иначе все мы сражаемся за свободу, хотя у каждого из нас свое представление о ней.
И другой полюс – контроль, он тоже есть. Чем более результаты войны будут отличаться от наших ожиданий, чем больше людей почувствуют себя уязвленными и бессильными, захотят мстить хоть кому-то, наказать хоть кого-то, получить защиту любой ценой, тем дальше мы продвинемся по этой шкале в сторону полюса "контроль".
Михаил Кригель, УП
