Мир настоящего
Даже у самого уверовавшего в собственную непогрешимость и правоту неизбежно случается легкий, как укол, или тяжелый, как удар, момент встречи с истиной. Как правило, событие малоприятное, поскольку скорее претендует на то, чтобы поколебать, нежели укрепить некие убеждения.
И хорошо, если инвазии прозрений не оставят следа и колючих осколков сомнений. Но бывает и так, что, войдя глубоко, заставят охнуть от боли.
Как, к примеру, невыносима может быть мысль, что "родиться не в СССР" совершенно не страшно, что страшно было в нём родиться. Что "страна, которую мы потеряли" – не "будущее человечества", а его ужасное прошлое.
Ведь для категории взращенных на "чёрном молоке из соски КГБ" смерть "страны советов" всегда будет "крупнейшей геополитической катастрофой", а не актом высочайшей исторической справедливости.
И тогда в качестве спасительного анальгетика обязательным становится приём наркотической дозы евразийства или галлюциногена "мессианства".
При этом, чем ближе к вершинам власти, тем болезненнее контакт. Для мозга, поражённого высотной болезнью, принятые решения кажутся безошибочными, а нарисованная картина мира – единственно правильной.
Но, как бы плотно не законопачивались щели, через всю многослойность оправданий будет пробивать свет иной реальности.
Мог ли испытать нечто подобное главный "исправитель прошлого", "собиратель земель советских"? Тот, кто был остановлен в шаге от величайшего персонального триумфа. Когда до воплощения ему одному уготованной величайшей миссии оставалось расстояние подлёта десанта в Гостомель.
А ведь как сладко он жмурился, представляя победный проезд по Хрещатику, литургию в Лавре, золото куполов, восторженные, обращенные к нему глаза. Ведь это он вернул "православный Иерусалим", сакральный центр "Руси святой".
Должен был вернуть… А в результате… "русский военный корабль, иди нах@й"?
Сколько суетно бытового, презрительно неуважительного, совсем не соответствующего эпохальности момента было в этой примитивной конструкции. Когда в ответ на претензии "переписать историю" и изменить миропорядок – пренебрежительный плевок под ноги.
Ведь в его реальности в Чернигове, Одессе, Харькове должно было не хватать цветов для встречи "орденоносной кантемировской", а не 40 тысяч мешков для трупов.
Может в этот или в какой-то другой момент, когда вместо "парада победы" в Киеве, марша на Берлин "вторая армия в мире" начала безнадёжно застревать в боях за луганские сёла, могла прийти какая-то чужая, совсем не его мысль: "А если действительно "они – не мы"?"
Более того, всё происходящее требовало немыслимого: признать существование того, чего "не было, нет и быть не может". Того, что он называл "не государством" и "не народом". Ведь он не знал, "что битвы никогда не выигрываются, что они всего лишь открывают глаза на собственное безумие и отчаяние".
Ведь, если Украина – не выдумка Ленина, что тогда останется от "русского мира", его мира? Хартленд без сердца – никакая не "ось истории", а обычный кусок суши с 30-ю миллионами выгребных ям в качестве туалетов.
И тогда возник страх. Всем нутром он почувствовал, что если останется хотя бы один метр земли с развивающимся над ним "сине-жёлтым" – это будет вечная угроза отмены "российского величия".
Как выживший свидетель преступления. Когда окончательно не решенный "украинский вопрос" из "истории, написанной победителями", превратится в протокол, составленный непобежденными.
И тогда не будет никакой России с её "загадочной душой" и "великой историей", а будет антимир, сочащийся кровью и ядовитой ложью.
Это был тупик. Наиболее смышлёные крысёныши уловили изменившийся запах, исходящий от хозяина, и поняли, что именно тот хочет услышать: "С тем, что выросло на месте Украины, должно быть покончено, раз и навсегда". Затравленно оглянувшись по сторонам, он ощерил жёлтые зубы и… прыгнул. Не было больше ничего запретного, потому что крысе, загнанной в угол, дозволено всё.
Но ни тонны убивающего железа, ни сотни поднятых батальонов уже ничего не могли изменить. Он проиграл, поверив в реальность мира, которого не было. Мира, где вместо войны была спецоперация, страны – территория, народа – население, а оккупации – возвращение.
24 февраля ложь, берущая в долг у правды, исчерпала кредит одалживания у будущего. Нельзя было выиграть у страны, которой не существует, и у народа, которого нет.
Мир выдуманного проиграл миру настоящего. Того настоящего, что он больше всего боялся и ненавидел – свобода, честь, достоинство.
24 февраля он умер и сейчас же открыл глаза, но "уже был мертвец и глядел как мертвец", ведь только так он мог дальше жить в мире, которого не было.
Андрей Демартино, для УП
