Профессор из Гарварда Геннадий Фузайлов: Смерть – не худшее, что может случиться с человеком

"Зачем вы все это делаете?" ─ чаще всего спрашивают в Украине Геннадия Фузайлова, профессора Гарвардской медицинской школы и врача клиники Massachusetts General Hospital. С 2010-го он каждый год прилетает из Бостона со своей командой, чтобы бесплатно лечить детей от ожогов в стране, которая сама напоминает сплошной ожог. 

"Потому что в Украине красивые женщины", ─ отшучивается Фузайлов, когда ему надоедает говорить об альтруизме, филантропии и о том, что человек ─ это не только хватательные рефлексы и процесс пищеварения

Лучший способ узнать все о детском враче ─ поговорить с родителями его пациентов.

Осенью 2017 года с 18-летним сыном киевлянки Илоны случилась беда. Его ударило током, когда он делал селфи на крыше электрички. Ожог 90% кожи, сотрясение мозга, травмы внутренних органов.

Три года спустя, пока мы с Илоной прогуливаемся вдоль Русановских каналов, она рассказывает о девяти днях, проведенных на лестнице между вторым и третьим этажами киевской больницы, когда ее не пускали в реанимацию к сыну.

О нетрезвом враче, который рассказывал ей о том, какая она плохая мать и как неправильно воспитала сына. 

О другом враче, который говорил ей под дверями реанимации: "Чего ты тут стоишь? Уходи домой, он все равно умрет".

О медсестре, которая вышла на лестницу прямо из операционной и сказала купить еще один препарат, о котором "забыли" до операции: "Пока не принесете, он будет под наркозом и его не зашьют". 

О том, как она хваталась за каждый шанс на спасение сына и написала "доктору из Гарварда" без надежды на ответ.

О том, как доктор ответил, что ее сына готовы бесплатно лечить, нужно оплатить только перелет.

О том, как сотрудники Shriners Hospitals вышли в выходной день на работу, чтобы принять тяжелого ребенка из Киева, и о том, как ей разрешили круглосуточно находиться с сыном в палате реанимации.

Дальше следовали дифирамбы "доктору из Гарварда" ─ Геннадию Фузайлову.

Дифирамбы человеку, который спас твоего ребенка, легко понять.

Благодарность врачу, которому не удалось сохранить жизнь твоему ребенку, встречается гораздо реже.

Они общаются до сих пор ─ мать, потерявшая сына, и врач, сделавший все, чтобы его спасти...

Что такое ожог, Фузайлов знает лучше других. Не только в медицинском значении этого слова и не только как врач.

"Когда люди, с которыми ты учился и считал лучшими друзьями, говорят, что тебе нужно уехать, потому что ты не такой, как они, ты не понимаешь, как это возможно. 

У меня нет ностальгии по Союзу. Это была искусственная оболочка, куда нас загнали, а потом она лопнула, как нарыв", ─ вспоминает он, как после распада Союза вместе с семьей эмигрировал в США из Узбекистана, где активно избавлялись от "некоренного" населения.

В Гарварде он работает уже 20 лет, до этого здесь же учился.

"Только о двух вещах мы будем жалеть на смертном одре — что мало любили и мало путешествовали", — цитирует он Марка Твена на своей странице в соцсети. 

В свободное от работы в Гарварде время он путешествует по всему миру — в основном с врачебными миссиями. Фузайлов лечил детей в Китае, Колумбии, Гватемале, на Гаити, в странах Африки. В Украине вместе с американскими коллегами он проконсультировал и прооперировал более тысячи детей, пострадавших от ожогов.

В 2005 году все украинские медиа рассказали историю пятилетней Насти Овчар — девочки, спасшей младшую сестру во время пожара и получившей ожоги почти 80% кожи. Настя была первой украинской пациенткой доктора Фузайлова в Shriners Hospitals. Все расходы на лечение, а это около миллиона долларов, госпиталь взял на себя.

С тех пор Геннадий Фузайлов принял в Бостоне более 60 детей из Украины. За их лечение Украина не заплатила ни цента.

В 2020 году, впервые за десять лет, Геннадий не приезжал в Украину — из-за пандемии. В этом году планирует вернуться  ─ на этот раз в Днепр. Он мечтает о том, чтобы в Украине его перестали воспринимать как доктора Айболита, который прилетит и всех спасет.

"Я хочу поделиться своим опытом, чтобы украинские врачи почувствовали, что медицинская реформа ─ это не только про деньги и оборудование, но и про знания и человечность", ─ говорит он.

Геннадий Фузайлов рассказал "Украинской правде" о своих пациентах из Украины, о том, почему право на достойную смерть не менее важно, чем право на достойную жизнь, об "эффекте черной гориллы", о случае, после которого ему хотелось уйти из медицины, о том, почему глупо рассчитывать, что иностранцы смогут реформировать медицину в Украине, и о том, почему удочка лучше рыбы, а камни лучше песка.

Об эмиграции, старых граблях и жизни с чистого листа

После развала Союза моя семья эмигрировала в США из Узбекистана. Хотя для нас это была не эмиграция, а эвакуация.

В бывших среднеазиатских республиках СССР тогда выдавливали все "некоренное" население ─ армян, евреев, русских. Все рушилось. В Андижане резали турков-месхетинцев. Я тогда впервые увидел на улицах трупы с резаными ранами шеи. Это сложно забыть… 

Отец заведовал клиникой тропических болезней в Самарканде, ему прямо сказали: "Вы должны уволиться". 

Один из моих братьев работал хирургом. Его обвинили в том, что он проводит эксперименты над людьми, и запретили оперировать. "Если будет какое-то осложнение, скажут, что я умышленно убил пациента", ─ сказал он. И перестал оперировать.

Мы вылетали в Штаты из Шереметьево. Прошли паспортный контроль и оказались никем. Без паспортов, без гражданства. В зале, где мы ждали вылета, не было ни еды, ни воды, ни стульев. Рейс отложили, и нас продержали там почти восемь часов. Отец уезжал в пальто, костюме и галстуке, такой весь интеллигент. Потом он снял пальто, потом положил его на пол, потом присел на это пальто, потом прилег… Такая трансформация, когда в человеке постепенно убивают достоинство.

Когда мы прилетели в Америку, незнакомые люди встречали нас в аэропорту с плакатами: "Семья Фузайловых, Welcome to Baltimore!" Первое, что они сделали, ─ накормили нас. Мы набросились на еду, как волчата. Потом нас привезли в квартиру, дали ключи. Там был забитый продуктами холодильник. Мы не могли поверить. Как это возможно? Незнакомые люди тратят на нас деньги и, главное, время.

В Америке я не менял имя и фамилию, как делают многие, чтобы начать новую жизнь. Когда мне говорили, что мое имя трудно произносится по-английски, я это не мог понять. Конечно оно сложнее, чем Джон Смит. Но имя ─ это твоя идентификация. И правильно назвать человека по имени ─ это половина успеха, если хочешь, чтобы человек тебя уважал.

Часто говорят: если бы я мог отмотать жизнь назад, не наступил бы на эти грабли. Это манипуляция. Человек, который жалеет о чем-то в прошлом, перечеркивает часть себя. Значит, в тот момент тебе нужны были эти грабли, на которые ты наступил. Так ребенок познает мир, у взрослых то же самое.

Люди, которые были в Союзе врачами, попав в Америку, часто меняли профессию. У меня есть друзья, которые ушли из медицины. Не думаю, что они несчастны из-за этого. Статус, успех, деньги ─ это антураж. Это о том, каким ты хочешь, чтобы тебя видели. 

Но если у тебя война с собой, ни статус, ни деньги не сделают тебя счастливым.

О миссии врача, амбициозности и тщеславии

Врач ─ это не просто человек с дипломом медицинского университета. После работы ты приходишь домой, роешься в книгах, советуешься с коллегами. Это постоянная дырка в голове, потому что от каждого твоего решения зависит чья-то жизнь. Причем не метафорически, а буквально.

В Гарвардской медицинской школе я работаю уже 20 лет, до этого здесь же учился. У меня четыре лицензии ─ педиатрия, анестезиология, детская анестезиология, детская интенсивная терапия. Все это годы учебы: педиатрия ─ 3 года, детская интенсивная терапия ─ 3 года, анестезиология ─ 3 года, детская анестезиология ─ 1,5 года.

Сейчас мое рабочее время в Гарварде распределяется так: 20% ─ преподавание, я читаю лекции для студентов и резидентов, 70% ─ лечебная практика в Massachusetts General Hospital, 10% ─ научная работа. 

Такой концентрации медицинских школ, как в Бостоне, нет ни в одном городе мира. При Гарвардской школе есть четыре госпиталя. Тот, в котором я работаю, ─ самый крупный. Это сумасшедшая глыба. Просто две цифры: 150 операционных и около 800 операций в день.

Операция на внутренних органах может длиться несколько часов. Починили пациента, выписали, забыли. А ожоги и дефицит кожи никуда не уходят, больного надо оперировать снова и снова, из года в год ─ и все равно дефект остается. 

Лечение таких больных ─ это не только операции, но и реабилитация. Острый период длится до 6-8 месяцев, когда надо спасать пациента. Потом десятилетия реконструктивных операций по восстановлению функции. И только потом штрихи косметических операций. В отличие от Украины в Америке результат лечения оценивается после реабилитации. 

Клинические протоколы не могут заменить врачу голову. Я знаю, что их сейчас активно внедряют в Украине. Действуй по протоколу и не думай. У нас тоже есть общие рекомендации, ты должен их знать, а дальше поступать в зависимости от ситуации. Американский врач на 20% руководствуется в своей работе так называемыми guidelines. А 80% основаны на нашем индивидуальном решении.

Человек должен быть амбициозным, стремиться к невозможному. Помню одно интервью с человеком, который хотел попасть к нам на тренинг. Он зашел и сказал: "Я не знаю, смогу ли поступить к вам, это такая большая медицинская школа…". И у меня сразу оскомина: если не знаешь, зачем пришел? Я его поблагодарил: "Думаю, у тебя все получится в другом месте". 

Амбициозность и тщеславие ─ по своей природе разные качества. Амбициозность направлена на себя, это внутреннее состояние, желание максимально реализоваться. Тщеславие ─ это желание утвердиться за чужой счет, не имея на то оснований.

"Знаешь, в чем главное отличие между нами? ─ говорю я сейчас своим резидентам. ─ Ты умнее меня в десять раз, потому что я закончил медицинскую школу 27 лет назад, а ты ─ три года назад. Твой ум гибче моего. Но в отличие от тебя у меня есть опыт. Я беру опытом, а ты знаниями. И ты приходишь ко мне, чтобы получить этот опыт".

Во время процедур я часто ассистирую своим студентам и резидентам. Выпускник медицинской школы в Гарварде обязан уметь все. Наша задача ─ как можно быстрее его подготовить к самостоятельной работе и вытолкнуть. А в Украине молодой врач годами ассистирует профессору. Так он никогда не научится принимать решения. У меня сложилось впечатление, что в Украине профессора не заинтересованы делиться опытом, они считают, что так могут потерять свой кусок хлеба с маслом. 

О пациентах из Украины

За 15 лет мы привезли из Украины в Бостон более 60 детей. Для них лечение бесплатно. Один день в реанимации у нас стоит 10 тысяч долларов.

Первой моей пациенткой из Украины была пятилетняя Настя Овчар.

В марте 2005 года она была дома с младшей сестрой. Дом обогревался дровами. Когда начался пожар, Настя вытащила сестру из горящего дома и получила ожог почти 80% кожи. Благодаря журналистам об этой истории стало известно. Девочку сначала лечили в Киеве. Потом в ситуацию вмешался Ющенко. Решили, что ее нужно отправить на лечение за границу. Было несколько вариантов: Германия, Израиль, Америка. В Германии и Израиле просили денег, наш госпиталь в Бостоне согласился лечить ее бесплатно. Самолетов, оборудованных для трансатлантического перелета с такими пациентами, в Украине не было. Тогда свой самолет предложил президент другой страны.

Через несколько лет на одной из конференций в Швейцарии я познакомился с профессором из Киева Георгием Козинцом, который произвел на меня хорошее впечатление. Он сказал, что знает о том, как спасали Настю Овчар, и пригласил приехать в Украину. 

Люди любят творить героев и цеплять ярлыки спасателей. У нас весь госпиталь спасал Настю. Сегодня один человек в медицине ничего не решает. Это не XI век, когда приходил Авиценна и травками всех исцелял.

Я сразу спросил: "В Украину виза нужна?" И когда мне сказали, что не нужна, подумал: "Вау, прекрасно! Еду".

Когда мы приезжаем в Украину и делаем обходы в костюмах и галстуках, местные удивляются тому, что врачи при таком параде. В Америке эта привычка дрессируется годами. Пациенты должны тебя видеть выбритым, хорошо пахнущим и причесанным. Это не выпендреж, а знак уважения к пациентам и профессиональная этика.

У врачей не должно быть личных привязанностей к пациентам. Но все мы люди и иногда делаем не то, что полагается.

Мне запомнился парнишка из Украины ─ Володя. Чтобы обратить на себя внимание, он поджег сено в сарае и не смог из него выбраться ─ получил серьезные ожоги. Мы его с трудом вывезли на лечение в Бостон. У вас тогда были выборы, и все внимание было на них. Главой вашего МОЗ тогда был Олег Мусий. Он откликнулся на мою просьбу о помощи. 

Запомнился мой первый опыт перевозки тяжелых больных из Украины через Атлантику без участия президентов. 

История такая. Бабушка, дедушка, мать и трое детей грелись в какой-то подсобке. Она загорелась. Дедушка с бабушкой начали вытаскивать детей из горящего здания. Когда мне сказали процент ожогов бабушки и дедушки, я посоветовал сразу вводить им морфин ─ ожоги были несовместимы с жизнью. Они умерли в течение 6-8 часов, мать ─ через 10 часов.

Для перевозки детей нужен был специально оборудованный самолет. Всего несколько компаний занимались такими перевозками. Мне надо было узнать много нового: дальность полета, количество посадок, количество больных на борту и, конечно, стоимость. Самолет на двух пациентов стоил 80 тысяч долларов, одноместный ─ около 50 тысяч. Я начал искать деньги. Даже мой сын-подросток предложил помощь: "Папа, у меня есть 600 долларов, бери".

Губернатор Львовской области организовал марафон и за 2-3 дня смог собрать сумму, в два раза превышающую необходимую.

Это был февраль, гололед, 25 градусов мороза. Пилоты говорили, что смогут лететь только через три дня. Но мы не могли ждать три дня, время было бы упущено. И владелец компании нашел выход. Самолет вылетел в Украину через день.

Потом оказалось, что пилоты после перелета через океан должны отдыхать минимум 12 часов. Этого времени у нас тоже не было. Нашли компромисс ─ на борт взяли второй состав пилотов.

Во Львов полетела и моя команда. Когда самолет приземлился, мне в ужасе звонит помощница: "Нас встречают военные, сейчас они меня арестуют, и я больше никогда не вернусь домой!" Я ее успокоил, объяснил, что встречают военные, потому что в такую погоду гражданские в аэропорту не работают.

Потом она снова звонит: "Самолет обледенел. Нас не выпускают!" Снова вмешались губернатор и военные. Они специальными установками размораживали самолет. И создали обогреваемый пластиковый коридор с комнатной температурой для перемещения больного из госпиталя в карету скорой помощи. 

Потом оказалось, что нужно строить рукав от здания аэропорта к самолету ─ пациента с ожогом нельзя возить по улице на 25-градусном морозе. Построили рукав и нагнетали в него горячий воздух, чтобы провезти ребенка. 

Пока все это происходило, двое из трех детей умерли во Львове.

Когда третьего ребенка привезли в Бостон, он был очень тяжелый и через две недели умер. Это один из двух детей из Украины, которым мы за все время не смогли помочь.

О праве на достойную смерть

Привыкнуть к смерти невозможно. Если кто-то из врачей скажет вам, что привык к смерти, это блеф. Даже если это смерть очень пожилого человека. Даже если ты делаешь вид, что к этому привык.

Когда болит нога, человек сразу начинает пить обезболивающее. Когда у человека психическая травма, он говорит себе: "Я слабак, что ли? Я что, не могу сам справиться?" Не можешь. Эта травма определяет поведение человека на десятилетия, и без помощи профессионалов не обойтись. Если этого не происходит, проблема нарастает, как снежный ком. 

Начинающие врачи часто относятся к смерти пациента как к своей ошибке. Я только десять лет назад, когда работал в реанимации, стал иначе к этому относиться. Когда видишь, что ничего нельзя сделать, смерть ─ не худшее, что может произойти с человеком.

Клятву Гиппократа придумали, когда человек жил до 25 лет. Когда никто не умирал от рака, от гипертонии, от хронических заболеваний. Женщины умирали во время родов, мужчины ─ в сражениях. Лечили только тех, кто имел шансы выжить. Сегодня медицинские технологии позволяют годами искусственно поддерживать жизнь пациента. Бывший премьер-министр Израиля Ариэль Шарон восемь лет провел в коме, подключенный к аппаратам, поддерживающим жизнь. Можно ли это назвать жизнью?

Несколько лет назад у меня был пациент из Украины, 18-летний парнишка. Он цеплялся за вагоны поездов и делал фотографии. Его ударило током 27 тысяч вольт ─ ожог 90% кожи. Удалось переправить его с мамой в Бостон. Когда мы его раздели… Я такого никогда в жизни не видел.

Мы честно бились до последнего, но повреждения были несовместимы с жизнью. Пацан медленно умирал и, чтобы поддержать работу сердца, по алгоритму надо было переключать его на искусственное кровообращение как мост для борьбы с сепсисом. Но повреждения не давали никакой надежды, что мы справимся. Мы бы просто продлили жизнь на пару недель.

Через две недели после долгих разговоров с его матерью мы получили от нее разрешение остановиться. 

"Мы имеем право на достойную жизнь и достойную смерть, ─ сказал я ей. ─ Если бы он был в сознании, то сказал бы: "Мама, убей меня". Но он без сознания, и только вы можете разрешить нам это сделать. Мы можем продолжать его лечить, но если вы мне верите и спросите, хотел бы я такой жизни для себя, скажу нет". 

Это был очень сложный разговор. Мне было трудно смотреть ей в глаза и признаться в поражении. Она круглосуточно была с сыном и видела наши усилия. Я до сих пор помню выражение ее лица. 

Она согласилась, я попросил медсестер выйти из палаты, и вместе с ней мы отключили мониторы и средства поддержки. Чтобы принять такое решение, ей нужно было много мужества и настоящей, не эгоистичной любви.

Когда ребенок умер, мои коллеги-врачи удивлялись: "Как ты смог ей это сказать, это первый случай в нашей практике". Я им ответил: "Хорошо, что вы не понимаете русский язык".

Я не понимаю, почему в Украине ограничивают доступ родителей к ребенку в реанимации. Несколько лет назад мне из Киева написал в вайбер отец мальчика с сильными ожогами. По описанию я понял, что травма несовместима с жизнью. На следующий день я ему позвонил и сказал: "Хотите совет?" Он говорит: "Да" ─ "Попросите врача об одной вещи ─ чтобы вас пустили к сыну в реанимацию. Если они не будут соглашаться, дайте взятку, делайте что хотите, но будьте с сыном".

Ребенок умер, когда отец был рядом. Потом отец звонил мне, плакал и благодарил за то, что в последние минуты жизни сына был с ним.

У меня было много случаев, когда я ощущал безысходность. Было отравление ребенка препаратом железа, мы распознали это слишком поздно. И в то время не могли ничего сделать. После этого я ушел из детской реанимации.

Самая травматичная для меня ошибка случилась во время врачебной миссии в Китае. Медсестра ввела препарат для местного обезболивания не подкожно, а внутривенно. Я подумал, что убил больного. Хотя это была не моя ошибка, а медсестры, но я это проглядел. Нам удалось спасти больного, но я был готов к тому, что, если пациент умрет, я уйду из медицины. 

Я часто повторяю своим студентам: если ваша ошибка приведет к смерти пациента, самое большое наказание ─ не то, что вас осудят другие, а то, что вы сами себе не дадите покоя. 

О работе над ошибками и "эффекте черной гориллы" 

В случае смерти пациента или каких-то осложнений мы проводим детальный разбор. Не для того, чтобы найти виноватых. Мы должны знать, что можно было сделать иначе. Можно ли было вообще сделать иначе? И даже если бы мы сделали иначе, какой мог быть исход.

Представьте, что вы нарезаете сыр тонкими ломтиками и кладете слайсы один на другой. В некоторых местах дырки будут сквозными ─ это слабое место. Но достаточно развернуть несколько ломтиков ─ и дырки исчезнут. Это называется swiss cheese effect ─ "эффект швейцарского сыра". Самое сложное ─ найти слабое место. Для этого и нужен разбор.

Каждый год в Гарварде мы проходим тренинг. Трех-четырех врачей запускают в комнату с прозрачными стенами, на каждого направлены видеокамеры. Специально приглашенные актеры инсценируют какой-то кейс. У каждого из них наушник, они слышат указания ведущего, что нужно делать по сценарию. Их задача "раскачать корабль", чтобы посмотреть, как врачи будут реагировать. Потом мы сидим с психологами, смотрим запись и рассказываем, почему сделали или сказали то или другое. 

Знаете, что такое "эффект черной гориллы"? На тренинге нам говорят: "Вы должны имитировать двумя руками массаж сердца. Параллельно мы покажем вам видео. На нем ─ две команды по четыре человека. Одна команда ─ в белом, другая ─ в черном. Игроки передают друг другу мяч. Вы должны руками совершать движения как при массаже сердца, смотреть видео и считать, сколько раз эти люди передали друг другу мяч".

Потом запись останавливают и спрашивают участников тренинга, сколько раз передали мяч игроки. Кто-то говорит, что 6 раз, кто-то ─ 8, кто-то ─ 12. Обычно все цифры разные. Потом спрашивают: "А вы еще что-то видели?" Никто ничего не видел.

"Теперь снова пересмотрите видео", ─ говорят нам. И мы видим, что в какой-то момент в кадре оказывается человек в костюме черной гориллы, бьет себя в грудь, как Кинг-Конг, и уходит. И никто его не замечает. Скажите, как это возможно?!

Какой вывод, знаете? Мы были сфокусированы на массаже и подсчете того, сколько раз игроки передали мяч. Мы не заметили Кинг-Конга, ошиблись в своих подсчетах, и нет гарантии, что правильно делали массаж. Человек, который управляет каким-то процессом, не должен быть внутри этого процесса, потому что не увидит черной гориллы!

Мы постоянно просим друг друга о помощи. Не потому что кто-то глупее, а кто-то умнее. Просто я понимаю: если я что-то начинаю делать и у меня не получается, значит, то, что я делаю, неверно. Я могу продолжать тупить, тогда больной умрет. А могу сказать: "Стоп. Мне нужна помощь". Потому что я, наверное, в этот момент не вижу черной гориллы.

К сожалению, этого нет в Украине. К ошибкам относятся иначе: если ошибся, ты дурак. Мои лекции были построены на разборе кейсов, и у профессуры просто крышу сносило. Они думали, что я лично их в чем-то упрекаю. А я всего лишь говорил: "Ребята, у вас одна и та же ошибка. И со стороны она видна". 

Допустим, умер пациент, у него развилось желудочное кровотечение ─ редкое осложнение при ожоговом шоке, которое называется стрессовая язва. Два литра крови потерял ─ представляете эту жесть? Я говорю: "Назначайте препараты, которые предотвращают это осложнение". Они говорят: "Мы назначаем". Так может нужно в два раза увеличить дозировку? Может то, что ты делаешь, не работает? По какой-то же причине пациент умер.

Я всегда говорю своим студентам: "Ты сделал ошибку, это здорово!" Они спрашивают: "Почему?" ─ "Потому что теперь ты знаешь, как не надо делать. Ты научишься большему, когда ошибешься и разберешь свою ошибку, чем когда случайно все сделаешь правильно. Когда играешь в теннис, лучше пропустить мяч, к которому не готов, чем отбить как попало. Потому что и дальше будешь отбивать мячи как попало".

О рыбе, удочке, олигархах и медреформе 

Поездки в Украину для меня не бизнес, а филантропия. Больше чем Гарвардская школа мне никто не заплатит, поэтому нет смысла куда-то ехать, где-то пыжиться в непривычных условиях без персонала, с которым ты привык работать.

Раньше мне было трудно найти деньги на поездки нашей миссии в Украину, сейчас легче. Во-первых, у меня свой фонд. Во-вторых, сложился круг друзей, бизнесменов. Когда ты оказываешься в филантропическом мире и делаешь все честно, люди тебе верят.

Фонд я создал десять лет назад. Началось все с того, что мне нужно было найти деньги, чтобы привезти в Бостон пациента из Украины. До этого я абсолютно не знал, как доставать деньги. Я сделал около сотни звонков возможным донорам. Один мужик ─ владелец ликероводочных сетей по всей Новой Англии, выписал мне чек на 50 тысяч долларов. Я не знал, что с этим чеком делать. Врач у нас не имеет права принимать пожертвования на свой банковский счет. Тогда адвокаты посоветовали мне открыть благотворительный фонд.

До этого я ездил по миру с врачебными миссиями. Мы приезжали, лечили и уезжали. Если мы приезжаем и все делаем сами, можем помочь 50 или 70 пациентам. Это тоже хорошо. Но я понял, что мы можем сделать больше.

Есть два способа помочь ─ дать человеку рыбу или научить ловить рыбу. Второй ─ эффективнее. Важно не только помогать больным, но и влиять на медицинскую инфраструктуру страны, куда приезжаешь. Для этого нужно взаимодействовать с существующей системой. Какая бы она ни была ─ плохая, хорошая ─ но она работает. 

В Украине мы ищем талантливых людей, чтобы ваши врачи, медсестры, студенты в будущем могли делать то же, что и мы. Глупо думать, что, приехав куда-то, ты сможешь сам все сделать.

Меня часто спрашивают: зачем вы, успешный человек, тратите свое время на всю эту филантропию? Сначала я пытался объяснять, что в каждом человеке заложен альтруизм. Кто-то пожертвует миллион, кто-то поможет старушке перейти дорогу. Но когда я начинал об этом говорить, понимал, что такое объяснение не работает. Люди лучше воспринимают более понятные вещи. Теперь я отвечаю, что приезжаю в Украину, потому что здесь красивые женщины. К тому же это помогает разрушить образ героя, который мне тут лепят.

Я знаю, что в Украине не любят богатых людей. Считается, если ваши олигархи делают что-то хорошее, они пиарятся и отмывают репутацию. Концепция тупая. Можно найти негатив в любой помощи. Я к этому иначе отношусь. Если у человека есть деньги, и он решает потратить их, чтобы помочь детям, я очень благодарен. Он действительно спасет чью-то жизнь. И об этом надо честно говорить.

В Украине часто политизируют добрые дела. Говорят: "Как вы могли обсуждать какие-то дела с этим человеком? Он вор и злодей!" У меня нет весов, на одну чашу которых я кладу принципы, а на другую ─ жизни конкретных детей. Я не могу объяснить их родителям, что ребенок умер или остался инвалидом на всю жизнь потому, что доктор Фузайлов натянул белые перчатки и отказался пожать руку этому нехорошему человеку.

Есть ли люди, у которых я не возьму денег? Я очень осторожен в попытках выносить приговоры. Если человек совершил преступление, его должны судить. Есть государство, чтобы такого человека наказать. А если эти механизмы не работают, если люди, которые должны этого человека заставить понести наказание, не выполняют свою работу, не надо делать это чужими руками. Это попытки манипулировать, и я в таком не участвую. Если ваши олигархи ─ преступники, вы должны сами с ними разбираться. 

Я не думаю, что медицину в Украине могут реформировать иностранцы. Они здесь не выживут, поскольку не знают, как работает изнутри система, которую хотят изменить. Даже если у них будет отличный план, это будет отличный план на бумаге. Им придется привезти команду своих людей и расставить на всех руководящих должностях ─ и в Киеве, и в регионах. Кроме того, что это технически невозможно, это еще и неправильно идеологически. Для украинцев это все равно, что расписаться в неспособности навести порядок дома, и это плевок в лицо вашим талантливым людям, которым не дают ничего сделать у себя на родине. 

За эти десять лет, что я приезжаю в Украину со своей командой хирургов, анестезиологов, медсестер, вижу здесь просто сумасшедшие изменения. Появились молодые талантливые врачи, изменились подходы к лечению. Вы этого не осознаете, потому что варитесь внутри и не можете посмотреть на себя со стороны. 

В 2021 году я хочу приехать в Украину и читать лекции ─ для студентов старших курсов, интернов, которых еще можно чему-то научить. Но я не хочу давать какие-то мертвые знания, которые они и без меня найдут. Я хочу, чтобы люди научились мыслить, иметь свое мнение и защищать его, вступать в диалог. Если у тебя нет своего мнения, как ты будешь лечить? 

О культуре общения, агрессии и личном пространстве 

Общение в Америке и на постсоветском пространстве очень отличается. В Америке зайти в лифт и спросить незнакомого человека, как у него дела ─ это нормально. Если я сделаю это у вас, человек решит, что я от него чего-то хочу. 

У нас знакомство или разговор в баре или ресторане ─ это нормально. Я могу в баре предложить девушке бренди, и это абсолютно не значит, что хочу с ней познакомиться. Это значит только то, что я выказываю ей маленький знак внимания. На этом все и заканчивается, продолжения нет.

На постсоветском пространстве воспитывалось пуританство, сдержанность в эмоциях, сдержанность во всем. При этом у вас считается нормальным физически нарушить личное пространство незнакомого человека: толкнуть в метро, наступить на ногу. 

Однажды я ехал в такси и протянул водителю 200 или 500 грн, чтобы расплатиться. Он говорит: "У меня нет сдачи, иди разменяй". У меня вообще челюсть упала. Говорю: "Ты хочешь, чтобы я вышел из машины в дождь, пошел разменял и тебе принес?! Это твои проблемы, не хочешь ─ вези бесплатно. Или возьми доллары. Возьми кредитную карточку". Он говорит: "Ты не в Америке".

Я бы не смог с этим ужиться. Как не смог бы ужиться с тем, что врач вставляет двери и красит стены в своем отделении. Когда это увидел, спросил: "А кто будет людей лечить?"

Конфликтность и агрессия ─ это почти всегда проявление неуверенности человека, его неудовлетворенности. Истерят, повышают голос чаще всего те, кто считает, что иначе они не смогут достучаться до других, что их не услышат.

О больших камнях и замках на песке

Есть история о том, как профессор философии взял в руки стеклянную банку, наполнил ее большими камнями и спросил студентов, полна ли она. Те ответили: да.

Тогда он взял маленькие камни и стал наполнять ими банку. Они заняли свободное место между большими. И снова спросил студентов, полна ли банка. Те снова ответили утвердительно.

Тогда он стал сыпать песок в банку. Тот полностью занял свободное место. И студенты ответили, что теперь уж банка точно полна. 

Знаете, какой вывод? Если вы с самого начала заполните банку песком, большие камни туда не поместятся. Так и с жизнью ─ не заполняйте ее песком.

Самые большие камни ─ это точки опоры: семья, родители и ценности. Камни поменьше ─ работа, дом, друзья. Песок ─ все остальное. Когда люди делают точкой опоры песок, все рассыпается как песочный замок. 

Михаил Кригель, УП