Керченский экзамен
Война вытесняет случайности c наших радаров. Мы перестаем видеть совпадения, эксцессы и бытовые трагедии. Вместо этого мы ищем причины, следствия и заговоры. И если даже их нет – мы все равно их находим.
Трагедия в Керчи, где студент расстрелял однокашников, стала именно такой историей. Соцсети соревнуются в конспирологии и сравнивают Керчь с Бесланом.
Керченский расстрел не существует вне войны и аннексии – мы вписываем его в привычный и знакомый контекст. Чтобы сделать привычные и знакомые выводы.
И не только мы.
Сезон охоты
Мы привыкли к тому, что знаем имя зла. Нас приучили к этому последние четыре с половиной года. Аннексия, вторжение, теракты. Заложники, диверсии, клевета.
За эти годы Украина привыкла мерять реальность окопами. И двухцветная палитра стала привычным шаблоном, который мы натягиваем на любые новые вводные.
Нет ничего удивительного, что первые реакции на трагедию в Керчи были однозначны.
Режиссуру приписали ФСБ. Сценарий – Кремлю. А весь сценарий восприняли как поиск casus belli. Либо для эскалации внешней – с Украиной. Либо внутренней – с жителями аннексированного Крыма.
Для полноты картины не хватало лишь крымскотатарского имени, связей с "Правым сектором" и квалификации "теракт". Всего этого ждали. Но все это так и не появилось.
Оказалось, что керченский стрелок – не симпатик Киева. Не связан с оппозицией. А спускать курок его заставила ненависть абстрактная, а не политическая.
Читайте такжеРоссийские телеканалы, намекавшие на "руку Киева", оказались в тупике. В том же, в котором оказались те, кто обвинял "руку ФСБ".
Бытовое насилие от политического всегда отличается бессмысленностью. Первые вердикты следствия непохожи на объявление сезона охоты на ведьм. А привычные лекала перестают подходить для описания реальности.
Да, наверняка российский левиафан по итогу трагедии выбьет себе еще немного контролирующих функций.
Например, усилит контроль за учебными заведениями. Или ограничит продажу оружия.
Но для этого повод ему совершенно не нужен. Точнее – он и так последние четыре года живет внутри одного глобального повода ("мы – окруженная крепость") и внутри бесконечного числа локальных ("борьба с пятой колонной").
Безымянное зло
Четыре года назад Россия вырвала Крым из глобального и глобализованного. Но полностью изолировать его от мира она не смогла. От того самого мира, в котором подростковое насилие и расстрелы людей становятся привычной реальностью.
Штат Колорадо, школа "Колумбайн". Двое учеников старших классов – Эрик Харрис и Дилан Клиболд – в апреле 1999 года убили 13 человек и ранили еще 23.
Следом были расстрелы в Виргинском политехническом институте, начальной школе Сэнди-Хук и в средней школе Марджори Стоунман Дуглас. Суммарное число погибших превысило 50 человек.
Мы выучили слово "буллинг". Обсуждаем подростковую агрессию. Спорим о короткостволе как способе самозащиты. И отчаянно пытаемся понять, как в благополучной Норвегии мог появиться Андерс Брейвик.
Но всеобщей становится не только дискуссия о насилии. Всеобщим подчас становится само насилие. Мир стал глобальным – и эта глобальность распространяется не только на то, что нам нравится.
Мы справедливо говорим, что до аннексии в Крыму подобного не было – и это правда. Но эта риторическая формула способна причесать наши эмоции, а не логику.
Керченский убийца не руководствовался национальным, конфессиональным или мировоззренческим при выборе своих жертв.
Бессистемность этой трагедии заставляет думать лишь о том, что от условного "колумбайна" сегодня не защищен никто. Мы можем надеяться на неповторение подобного. Но никто не может этого гарантировать.
И если завтра подобная трагедия случится на украинском материке – мы назовем спекуляцией попытки привязать ее к тому, что уже пятый год кряду темы войны, насилия и оружия прописались в нашей жизни.
Крымское безмолвие
После керченской трагедии президент и парламент высказали соболезнования семьям погибших. Но дискуссия об объявлении траура в Украине шла лишь в соцсетях.
Причем тот факт, что это была именно дискуссия, – довольно показателен.
Украинский обыватель до сих пор не определился с тем, кто живет на оккупированных территориях – заложники аннексии или ее архитекторы. Если заложники – траур должен быть. Если архитекторы – возможны варианты.
Ругаться с общественным мнением – все равно, что пытаться высечь море. Общественное мнение напоминает стихию – оно по природе своей обречено быть противоречивым, порой истеричным и не всегда рациональным.
В конце концов, это социальные сети – порой очень много нелепостей говорится людьми только из желания сказать что-то новое.
Но с государственных институтов спрос иной. Просто потому, что на фоне коллективного бессознательного они олицетворяют то самое рацио, которое должно принимать решения не под влиянием эмоций.
И в этом смысле необъявленный траур – это история про два неотправленных сигнала. Один из которых мог быть услышан в самом Крыму. Для которого трагедия стала безусловным шоком. В рамках которого любое публичное сопереживание никогда не будет лишним.
А второй сигнал мог быть послан "вовне". Иным государствам и их гражданам, которые следят за судьбой оккупированных украинских территорий в фоновом режиме. Куда нести цветы? Кому выражать сочувствие? С кем солидаризироваться в момент трагедии?
Крым остался на периферии общественного внимания в Украине.
Его даже нет в повестке кандидатов в президенты. Что неудивительно – число переселенцев из Донбасса идет на сотни тысяч, а из Крыма – лишь на десятки.
Политтехнологи не видят в крымской повестке ресурс, а потому предпочитают игнорировать.
Но в том и штука, что это вопрос не про инструментальность. Это вопрос про ответственность.
Киев не может влиять на крымскую повседневность, но он может о ней помнить. Может приструнить пергидрольный произвол в миграционной службе. Навести порядок на админгранице. Четко проговорить, как жить на оккупированных территориях так, чтобы не нарушать украинских законов. Все то немногое, что стоит дешево, а ценится дорого.
Просто потому, что это тест на зрелость. Часть того самого экзамена, который украинское государство сдает уже пятый год подряд.
Павел Казарин
