Возвращение интернационального долга
На протяжении двадцати одного года я должна была написать эту рецензию на фильм "9-я рота", премьеру нынешнего сезона. Сейчас объясню, почему.
1984 год, весна. Поезд №612 "Киев-Полтава". У меня верхняя полка где-то в середине плацкартного вагона, мне семнадцать с хвостиком, я студентка-первокурсница факультета журналистики Киевского государственного университета и еду к маме на выходные.
За столик боковушки напротив садятся два парня. Один, в военной форме, из нашей школы, старше на пару классов. Вроде, Лешей зовут, хотя могу и перепутать. Другой – в ярком иностранном спортивном костюме (наших ярких тогда вообще не было), сам загорелый – весной-то, симпатичный. На меня смотрит. Я на Лешу смотрю, киваю. И чего, думаю, - он меня вряд ли помнит.
Нет же, вскакивает, радостно здоровается. - Ты где? – В Киеве, на факультете журналистики. - А ты? - А я тоже в Киеве, служу при штабе округа. – В отпуск? – Нет, это вот афганец в отпуск, а я его сопровождаю…
- Журналистка, - как бы назвал мое имя Афганец. – Поспи наверху, штабной, я с ней говорить буду. Я улыбаюсь, потому что мне интересно, и афганца я встречаю впервые – дабы избежать предложения исполнить интернациональный долг, мои одноклассники предпочли заранее пойти в военные училища. А Лешка с погрустневшим лицом подтягивается и запрыгивает на верхнюю полку.
– Во, молодец, - улыбается Афганец, - я же и убить могу, - его улыбка расплывется еще шире. И я понимаю, что меня удивляет в этой фразе: абсолютная искренность.
Мы сели, и он выпил бутылку водки. Просто свернул бескозырку (кажется, так говорили про такую металлическую крышечку с хвостиком), и выпил водку из горлышка. Потом мы пошли курить в тамбур.
И он начал говорить. О том, что сам из суворовского училища, где в классе были одни сироты, двадцать шесть человек. Что всех их одновременно послали в Афганистан, потому что сирот слать удобнее – никто не хватится. Что они были вместе, в одной роте. И был бой, в котором погибли все, кроме него.
– Этими руками я хоронил своих братьев, - говорил Афганец, и я верила и не верила одновременно. – Мне заплатили за то, чтобы я молчал, журналистка, - говорил он. – Молчал о том, что в нас стреляли свои, журналистка. Потому что в горах не разобрать, кто есть кто. И никому этого не разобрать. И никто не вправе разбираться…
Его глаза блестели все сильнее, он больно сжимал мою руку, которую до этого взялся нежно поглаживать. Я выдернула ладонь, и он как бы очнулся, не сразу сообразив, где именно находится.
– Тебе нужны деньги? – спросил он. – Нет, - ответила я, соображая, как завести нового знакомца обратно в вагон. – А большие деньги? Уверена? – с этими словами Афганец как-то ловко ломанул дверь тамбура, и она распахнулась в ночь.
Следующий эпизод запомнился мне ярче прочего. Из барсетки на поясе Афганец достал очень толстую пачку новых советских десятирублевок (для уточнения валютного курса: тогда бедно, но гордо я месяц жила на 40 рублей стипендии и еще 20 от мамы).
– Не нужны?! - Не нужны?! Я вертела головой и пыталась удержать его руки, но парень, смеясь, вытягивал красно-розовые бумажки с Лениным и бросал их наружу. Они пытались вернуться обратно, зацепиться, прилипнуть к стеклу, но все-таки исчезали в ночи.
И так продолжалось очень долго. Столько, сколько он говорил о том, что ему все равно не жить, что он контужен, что у него нет прошлого и будущего, что у него никогда не будет ни семьи, ни детей, потому что он знает, что уже сошел с ума тогда, когда клал камни на лица братьев.
Что он псих, потому что видел людей с поехавшей крышей и знает, что сам стал таким же, но пока старается никому этого не показывать. Что ему все равно не жить, только обидно, что никто никогда не узнает о том, что они - были.
– Ты напиши, журналистка, – повторял он, и гордое имя моей еще не полученной профессии впервые показалось мне бранным. Я слушала весь рассказ опять, с новыми подробностями, и уже понимала, что это правда, потому что, когда врут, не выбрасывают больших денег. И тогда я просто заплакала.
- Тебе никто не говорил, что ты очень красивая? – спросил он. Эта фраза, к слову, есть даже в фильме Бондарчука, но тогда я, лохматое и очкастое существо, растрогалась. Мы вернулись в вагон, Лешка крепко спал. Афганец сложил столик, постелил постель и предложил спеть колыбельную. Но, кажется, я просто мгновенно уснула. Проснулась – его нет. Все спят, поезд идет…
Пьяный, контуженный, деньгами бросается, тамбур открыт – мог и выйти на ходу! Да вот он – мирно спит на моей верхней полке, одеяло сползло донизу. Поправлю, что ли…
…Он дернулся так, как в фильме хватает автомат задремавший часовой за секунду до того, как его убьют подкравшиеся враги. Двинул меня в голову, и я отлетела в проход. Спящие соседи зашевелились, бормоча ругательства.
Афганец медленно пришел в себя, слез на уже мою нижнюю боковушку, начал неумело извиняться и утешать.
- Будь со мной, - просил он. – Ты хорошая. Не бросай, не уходи, мне не жить. Подсунул мою руку под щеку и заснул. Я сидела рядом, разглядывала. Красивый. Джоконда из фильма Бондарчука тоже красивый. Мой был, вроде, похож. Впрочем, сейчас я действительно не помню лица. Только общее ощущение.
В Полтаве два вокзала. Мне надо было сойти на Киевском, первом из них. Ребята ехали до Южного. Весь вагон спал. Я вышла. Мама что-то радостно говорила мне, а я все не решалась отойти от вагона. Видно, Афганец что-то почувствовал. Потому что вдруг поднялся, прижав лицо и руки к стеклу. Как в кино – другом - наши взгляды встретились, но поезд тронулся.
Самое ужасное, что все было действительно именно так, но в изложении звучит как-то фальшиво. Весь день я прокручивала в голове рассказанное Афганцем. Спустя сутки специально пошла во двор, соседний со школьным – там в беседке по вечерам собирались ребята из разных выпусков.
– Я тут с Лешей из класса (перечисление великих людей того выпуска) в поезде ехала, он в Киеве в каком-то штабе служит, - начала расспрашивать после обмена приветствиями. – Вроде, сейчас тут в отпуске. А я в вагоне папку оставила, может, он забрал…
- Уже вернули Лешу обратно, - процедил сквозь зубы один из завсегдатаев беседки. – Он какого-то контуженного к его тетке привез, а тетка, вроде, переехала, и телефонов никаких. Повел его к себе домой, а тот с утра две водки выжрал и вены вскрыл.
– Насмерть? – вскрикнула я, уже понимая ненужность вопроса. – Нет, вроде, на Шведскую (местное название психиатрической больницы) забрали, - сказал тот, - и я поняла, что значит, когда с плеч падает гора. Хотя, по здравому рассуждению, психиатрия 80-х вряд ли кого-то лечила, но тогда я уверилась, что парня вылечат.
…Я стала журналисткой и попыталась выполнить просьбу Афганца. Случайного попутчика, чье имя так и осталось мне неизвестным.
При встречах с высшими чинами министерства обороны (в те минуты откровенности, которые наступают после удачного интервью) спрашивала, объясняя интерес личным расследованием, мог ли погибнуть в Афгане целый класс суворовского училища так, что нет об этом никакой доступной информации, могли ли наши солдаты попасть под обстрел своих же?
В 1990-м меня уверили, что такого быть не могло. Где-то ближе к 2000-ому – что в 1984-ом могло быть все, что угодно, вот если бы речь о 1988-ом (год событий "9-ой роты"), то ни в коем случае, так как уже был строгий учет и четкое взаимодействие родов войск…
В 2005-ом мне ответил Федор Бондарчук. Мой ровесник. Я сидела в зале с 17-летней дочерью и опять плакала.
Хороший фильм.
