Нація святих атеїстів
Нация волонтеров и бойцов вышла на свой марш несогласных, пытаясь разрушить империю, напирающую на нее всем весом.
Империю, стирающую в крошки самых рыхлых и дряхлых, самых рьяных попрошаек Союза, готовых с оружием в руках защищать свою паперть, где добрый барин подаст, а владыка небесный спасет и сохранит.
Мы вышли на собственный марш несогласных, марш миллионов, обещанный оппозицией другой страны в городе, оставшемся столицей империи; столицей, так и не вышедшей на протест.
Вместо них на него вышли мы.
Мы сметали режим за режимом на протяжении последних тридцати лет и мы пережили их целых три, сохранив в себе, может быть, уже не веру, но спортивный интерес.
Кто кого? Мы, только недавно сместившие диктатора, снова превратились в ощетинившийся пиками лагерь повстанцев, который ищет новую мишень поближе к дому, чтобы можно было успеть вернуться и заварить горячий чай.
Мы, кажется, забыли о том, что революции больше не делают "чайные партии" и каждый новый виток истории будет только острее.
Многие из нас потеряли веру в перемены, но приобрели агрессию.
У нас теперь достаточно агрессии, чтобы уничтожить любого, кто не оправдал наших надежд.
Я не ищу знаков и сигналов извне, чем когда-то страдал в юности, но все чаще и чаще примеряю на себя и на всех, кто рядом, лекала французской революции или смены правительств первой украинской республики.
Если бы же я, как в юности, верил в знаки, то увидел бы странный смысл в одном из событий последних дней, совершенно не связанных с нашей реальностью, и совершенно незамеченный нами, но странным образом резонирующий с происходящим вокруг.
Канонизация матери Терезы.
"Что?", – воскликнет читатель, которого, как и многих писателей (ибо все мы теперь – одно), испортила инфляция и квартирный вопрос.
Казалось бы – при чем тут мать Тереза?
Самый длинный период неверия после экзальтации и инсайтов, которые она переживала в юности.
Самый темный в истории религии святой – вот, кто она такая.
Человек, усомнившийся во всем, во что верил, но никогда не отрекшийся от заявленных идеалов, по ее собственным словам, прикрывая маской улыбки темноту, царившую внутри.
Пятьдесят лет темноты. Теологи пишут, что такого прецедента нет в истории религии. Она навлекла их на себя, потребовав от самой себя огромной жертвы – стать самой страстной и страждущей жрицей своего бога. И она добилась своего.
Ее амбиции превратиться в нового пророка стали проклятием, и на протяжении полувека ее собственная мистика перестала властвовать над ней: мать Тереза потеряла главный стимул и импульс к деятельности – безусловную веру.
При этом она продолжала бороться – истово и совершенно отчаянно.
Письма этой женщины, обнародованные уже после того, как ее борьба закончилась, шокировали тех, кто привык видеть в ее образе образец искренности.
Возможно, мать Тереза и не была образцом искренности, но она точно была образцом упорства.
Один мой знакомый журналист как-то брал у нее интервью. Это был странный опыт – вспоминает он.
Старушка-монахиня приказала гостю убрать диктофон и не пользоваться блокнотом. "Почему?" -- спросил журналист. "Я не хочу чтоб вы сейчас меня записывали", – ответила она. Но монахиня не запретила цитировать ее, и интервью все-таки вышло.
"Что ты запомнил из него?" – спросил я у коллеги. Тот пожал плечами. "Не помню. 20 лет прошло. Запомнил, что она была очень вредной старушенцией" , – ответил тот.
Когда-нибудь все мы, переживающие свои десятилетия неверия и темноты, вспомним себя в эти странные годы. Или, может быть, кто-то другой вспомнит нас, если еще будет что вспоминать. "Они были очень склочными стариками", – скажут те, кто придут потом, и будут, черт побери, правы.
И мы будем правы, если после всех наших склок, за нами останется еще что-то, что там, в конце пути, сохранит если не ценность, то хотя бы смысл.
Например, упрямство поверивших когда-то в успех безнадежного дела, в борьбу с превосходящим противником и в нашу собственную победу в этой борьбе, которую не мы начали, но которую только нам, видит бог, суждено будет завершить.
Алексей Бобровников, журналіст, для УП
