Війна на вулиці Миру. Дизайнер УП провів 16 днів у Ворзелі, куди зайшли танки РФ. 10 днів із ним не було зв'язку. Але він врятувався і розповів усе, що бачив

Если вы читаете эти строки, значит вы живы. Значит у вас есть мобильная связь и интернет. 

Десятки, сотни тысяч украинцев в Мариуполе, Чернигове, Харькове, в пригородах Киева, селах и районных центрах по всей стране в эту самую минуту лишены привычного: электричества, воды, тепла, лекарств и продуктов питания.

Их главная цель сейчас – выжить, не погибнуть под бомбами и снарядами.

Каково это, когда враг буквально вламывается в твой дом, теперь хорошо знает наш коллега Андрей Калистратенко, который встретил войну с родителями в Ворзеле. 

Они смогли там продержаться 16 дней, но все-таки решились вырваться, когда уже не было света, газа, связи с внешним миром. Когда в их двор въехал танк и оккупанты рылись в шкафах. Когда остатки продуктов приходилось готовить на костре.

"Украинская правда" делится свидетельствами Андрея Калистратенко, в которых много страха, безысходности и надежды. 

Наш коллега – русскоязычный, как раз один из тех, кого пришел спасать Путин. Мы публикуем этот текст на языке оригинала.

Начало

Я живу в западной части Ворзеля, в частном секторе. Если напрямую, то в пяти километрах от гостомельского аэропорта.

В четверг, 24 февраля проснулся от взрывов. Полез на "Украинскую правду", прочитал, что Путин начал войну. Разбудил мать, сказал, что Путин напал, в Гостомеле стреляют. 

Она начала бегать по дому, будить отца. Это было как какое-то клише в малобюджетном фильме. 

Она кричала: "Война началась!".

Отец не мог сначала поверить. Говорил, может это просто взлетают истребители, что это звуки двигателей. Но нет. Стало все понятно. 

Шок, паника, страх. Достали корвалол – так начался тот день.

У нас все разворачивалось быстро. С утра буквально над нашим домом появились вертолеты. Летали метров на десять выше сосен. Я видел силуэты пилотов. Это были серые вертолеты с красными звездами. Их было много. 

Почему мы сразу не уехали? Появилась информация, что атаковали в первую очередь военные объекты и инфраструктуру. Мы с родителями подумали так: живем не возле аэропорта, рядом с нами нет никакой части и даже трассы поблизости. 

Ни у кого из соседей тоже не было порыва сорваться, бежать.

События шли по нарастающей. Мы слышали взрывы, смотрели в "фейсбуках", "телеграмах" видео из Бучи. 

Сопереживали. Боялись. Мы плохо спали. Бегали в подвал.

Заготовили воду. Сходили в магазин за продуктами. Зарядили фонарики.

Подвал у нас крепкий. Нам казалось, этого достаточно, чтобы пережить то, что происходит в Гостомеле. Отец боялся прилета в наш дом, а я успокаивал. Говорил, что мы – не стратегический объект. Что им нужен Гостомель, чтобы высадить десант и идти на Киев. 

Мы даже не на пути в Киев из Гостомеля! Зачем нам бежать? Куда? В неизвестность? 

У меня нет жены, детей. Если бы были, то в той ситуации я, возможно, действовал бы по-другому.

У нас в семье есть авто. В первые дни еще были варианты с поездами, автобусами. Даже ходил какой-то пригородный транспорт. Можно было бы доехать до Киева, на вокзал. Я тогда мог бы еще купить даже билет в купе, ехал бы лежа на полке, как обычный путешественник. Но никто из нас не уехал.

Теща моего старшего брата, который живет от нас дальше, в десяти километрах, лежала после операции в больнице на Оболони. Брат решил с женой вывезти ее из Киева. Приехали к нам, оставили дочку.

В Киев поехали по "варшавке". Забирали ее уже из бомбоубежища обычной больницы, где все не очень красиво, грязно. Где были роженицы с детьми, люди после операций.

Как возвращаться, они не очень понимали. Брат каким-то образом попал на окружную, иногда ему приходилось выезжать на встречку, чтобы не стоять в пробках. Когда они выехали на одесскую трассу, посыпались новости, что взрывают мосты. 

Папа с картой и телефоном в руках корректировал их передвижение, рассказывал, через какие села нужно двигаться. Пришлось делать огромный крюк, чтобы попасть к нам и забрать дочку. Им это удалось, и они уехали из Ворзеля.

90-е

Когда у тебя есть, свет, газ, тепло в доме, и ты смотришь на эту войну через экран смартфона – это еще ничего. 

Ты боишься, переживаешь. Твой быт, безусловно, меняется: тебе нужно бегать в подвал, держать при себе документы, деньги, собрать вещи. 

Ты знаешь, что все это повлияет на твою жизнь. Но все еще не оцениваешь – насколько. 

У тебя пока есть все, есть связь. Можно в любой момент позвонить друзьям, узнать, что происходит в Буче, что в Ирпене, что на севере Киева, на юге. Что они там видят, слышат. И все это становится как бы частью обычной жизни.

Я помню, что первая волна паники прошла в субботу-воскресенье (26, 27 февраля – УП). Запад выступил с единой поддержкой, пошли санкции. Появилась какая-то уверенность в победе, понимание, что весь мир с нами. Это очень вдохновляло, глушило в какой-то мере страх.

Я много ругался с матерью по поводу того, что она смотрит слишком много новостей про войну, слишком много переживает. 

Пошли фейки, сплетни. Я пытался как-то их фильтровать, успокаивать родителей.

В первые дни удавалось нормально поспать. Когда были взрывы, спускались в подвал. Поднимались и на некоторое время возвращались к готовке и даже стирке. Был еще какой-то быт, существовавший параллельно с войной.

На третий, четвертый день начались уже такие взрывы, что дрожали стекла в доме. До того они были глухими, где-то вдалеке. 

В понедельник (28 февраля – УП) пропал свет. Мы подумали: да, повреждена линия, но где-то там кто-то ее уже ремонтирует. Бригада, наверное, выехала. А связи нет, потому что перебили, наверное, какую-то линию, ведущую к вышкам. Скоро отремонтируют.

Когда пропадает электричество, мы знаем, что скоро у нас не будет воды, потому что у нас одна линия с водонапорной башней. В таких случаях мы уже на автомате набираем запасы. 

Электричество и связь не появились ни к обеду, ни к вечеру. Немного ловил "Киевстар", с него можно еще было отправить сообщение о том, что мы живы и у нас все в порядке.

Свет и связь появились на следующий день, во вторник (1 марта – УП). Казалось, что все теперь будет нормально. Я позвонил на работу, позвонил друзьям. Но минут через тридцать исчезло все. Потом перестала идти и вода. Но в доме еще оставался газ.

Началась как бы другая жизнь, знакомая тем, кто жил в 90-е, когда были веерные отключения. Когда нужно было сидеть без света, чем-то себя занимать, какими-то разговорами, воспоминаниями. 

Когда у тебя нет электричества, и ты просыпаешься в пять утра от бомбежек, время тянется очень медленно.

Еда

Было сложно без новостей. Можно было поймать радио на моем кнопочном телефоне. Иногда пробивались какие-то смс-ки. 

Смартфоны быстро поздыхали, но мы заряжали их от автомобиля. У соседей были генераторы. А у знакомого на другом конце поселка – генератор и холодильник. Мы перевезли часть продуктов туда, чтобы они не испортились. Но потом там, возле нашей церкви, окопались чечены, и у нас уже не было доступа к его дому.

На улице была минусовая температура, часть продуктов хранили во дворе: молоко, ягоды, масло, огурцы.

Мы не запасались особо впрок, но когда началась война, немного затарились. Когда пропало электричество, хозяин небольшого магазинчика на углу, сказал, чтобы люди пришли и разобрали продукты бесплатно. Но за алкоголь и сигареты деньги брал. 

С нашей улицы в те дни никто никуда не уезжал. Наоборот, приезжали к нам из Бучи, Ирпеня чьи-то родственники, знакомые. Это добавляло уверенности, что вроде у нас безопасно. Ходили друг к другу, обсуждали последние новости. Общались на улицах. При этом звуки взрывов становились все ближе.

Газ у нас был где-то до четверга или пятницы (3,4 марта – УП). 

Когда у тебя есть газ, ты можешь готовить еду, греть чай, воду, чтобы помыться. Ты можешь варить супы. Мы делали хлебные лепешки. 

Когда исчез свет, мы достали все ягоды, которые были в морозилке. Варили компоты. Часть ели через силу просто так: размороженную клубнику, черешню, землянику. 

У нас были сухие грибы, которые мы сразу пожарили и ели два-три дня. Много картошки было. Первое время на газу варили, а потом, когда и он пропал – на костре. 

До последнего оставалось пару банок тушенки.

Из риса и мяса делали что-то. Не плов, а вроде как макароны по-флотски, только с рисом. 

Первое время варили суп с мясом, потом просто на картошке.

На завтрак обычно – по яйцу, немного вареной картошки, чай или какао на воде, с сахаром. У нас была ручная кофемолочка, декоративная такая, мы даже не знали, что она рабочая. Мололи, заливали кипятком, делали такой хипстерский кофе.

На обед потом была какая-то холодная еда типа вареной картошки, ягоды размороженные. Отец разводил костер с утра и ближе к вечеру. Тогда можно было поесть что-то горячее.

У нас были еще сухари. Отец накупил много разного хлеба в первые дни. Мы не успели съесть и высушили его на сковороде.

Были две шоколадки, которые мы ели по одному квадратику.

Варили узвары из сухофруктов. Держали в термосах горячую воду, чтобы можно было зубы почистить. 

Были крупы, которые потом уже начали считать по граммам.

Ужас

Вечером в среду (2 марта – УП) позвонил брат, сообщил, что где-то у нас по краю проехала колонна вражеской техники. Но у меня оставался оптимизм. Ну, проехали и поехали дальше. Мы же не на самой линии огня. Мы же не цель, в отличие от Киева, Харькова, Мариуполя, Херсона, всех больших городов. 

В четверг (3 марта – УП) я увидел из окна, что недалеко, по соседней улице едет бронемашина на колесах. Возле нее три-четыре человека с автоматами. Сейчас уже я понимаю, что это была, наверное, разведгруппа, которая изучала местность. 

В этот же день мы услышали танки в нашем поле, в 400-500 метрах. Связи с внешним миром не было, и все эти призывы отправлять информацию о технике врага в телеграм-каналы не работали. Знаешь, где эти танки, можешь даже узнать, сколько их, но ничего не можешь с этим сделать.

Некоторые мужики вышли на угол улицы, обсудили это все. Кто-то из местных охотников пошел с ружьем в поле. 

Мы надеялись, что все движение где-то на трассе, там какие-то блокпосты и там, возможно, идут бои. Было понятно, что что-то происходит в Буче. Мы слышали взрывы, пролеты самолетов, но не понимали, чьи они.

Самое интересное началось где-то в 8:20 утра пятницы (4 марта – УП). Я был на втором этаже, даже решил, что, наверное, уже не буду спускаться в убежище. Да, двери и окна дребезжат. Но подребезжат и успокоятся.

И тут я слышу, как мать говорит: "Идем в подвал, они уже у нас!". Выглядываю в окно – на нашу улицу поворачивают танки с большими буквами "V" и едут в нашу сторону. 

Мы побежали в подвал. Дверь в дом была закрыта. Есть еще выход из подвала во двор, его мы тоже закрыли.

Время как-то странно ощущалось. С одной стороны, летело. С другой – казалось, каждая секунда длится бесконечно. 

Мы слышали скрежет металла, звук гусениц, едущих по асфальту. 

Самое страшное началось, когда услышали, что танки остановились возле нашего дома. Ничего не было понятно: рычание двигателей, какие-то мужские голоса, явно не соседей. 

Мы начали обсуждать варианты, как себя вести, если они зайдут и нас обнаружат. Что мы будем им говорить? Было очень тяжело.

Затем кто-то начал бить металлом о металл. Это очень страшно. Этот звук вместе с рычанием моторов мне, наверное, будет сниться до старости.

Первая мысль: они что-то взламывают. Эти удары металла о металл длились несколько минут, наверное. Мы предположили, что вряд ли это они бьют по нашим воротам, потому что по ним так долго не нужно было бить. 

Возможно, что-то у них с танком случилось, с гусеницами, и они пытаются починить. В тот момент в голове была какая-то безумная смесь страха с рациональным подходом.

Потом эти звуки удалились. Наступила тишина. Мы решили еще сидеть. Сейчас тяжело сказать, сколько мы там были. Думаю, где-то в 11:00 я решился пойти в разведку, в верхнюю часть дома. 

Помню этот ужас, когда боишься открывать свои двери, смотреть из окна своего дома на улицу. Это такое очень новое чувство, оно не из приятных. Оно очень непонятное: почему ты должен бояться подойти к окну своего дома?! И ты не знаешь, что там.

На улице никого не было. Когда я поднялся на второй этаж, увидел, что наши ворота лежат на земле, а во дворе следы от танков. У соседей тоже не было ворот. Часть магазинчика на углу улицы снесена.

Я спустился, подготовил морально отца, что есть разрушения. Мы открыли дверь, ведущую во двор из подвала. Шкафы, которые у нас там под навесом и в гараже, были открыты настежь. Отец не досчитался своего ножа, казанка.

Наши решетчатые ворота снесли с петель. Они валялись на земле пожеванные. Валялся отломанный черенок от нашей метлы. Ярко запомнил, как в нашем дворе валялись пустая коробка от "Рафаэлло", пустая пачка от чипсов и литровая бутылка энергетика "Питбуль".

Я вспомнил новости о том, что нельзя поднимать с земли посторонние предметы. И некоторое время боялся, что это могут быть заминированные штуки.

Эфир

Сосед из дома напротив, который смотрел в щелочку, в окно, рассказал, что по нашей улице прошли 15 танков. Четыре из них остановились возле нас. Судя по всему, были какие-то повреждения. Некоторые из них разворачивались, заезжали во дворы. 

Они, наверное, искали какие-то инструменты, что-то, чем можно было постучать, отремонтировать то, что у них сломалось.

После этого случая поменялась шкала всего. Шкала страха. Когда дребезжали окна и двери, это уже было привычно. Когда ты бежал в подвал, это уже был не страх, а какое-то решение ума: может что-то прилететь, нужно уберечь себя. 

Ночью в ту пятницу (4 марта – УП) их залповая установка работала очень близко. Мы предполагали, что в конце улицы. Опять же, передать эту информацию не было возможности. Единственным мостом с внешним миром было радио, по которому транслировали телеэфир. Кажется, его ведущие не подозревали, что их транслировали по радио. 

Они говорят: "Посмотрите, какие кадры! Посмотрите, какие фотографии. Не переживайте, если у вас пропал телеэфир. Вы можете смотреть нас в приложении или в YouTube". Вариант того, что нет ничего из вышеперечисленного, они даже не рассматривали.

Мой кнопочный телефон хорошо держит заряд. Его можно было подзаряжать, и раз в час послушать новости. Почти на всех радиоканалах был одинаковый эфир – этот телемарафон. Когда мы его слушали в более-менее спокойные дни, чувствовали сопричастность, сопереживали.

Но когда ты сидишь в подвале после того, как к тебе во двор заехал танк, то этот оптимизм ведущих очень далек от того, что ты пережил. Все эти убеждения в том, что победа вот-вот не за горами, что нужно подождать… В эти моменты в такое очень слабо верится.

В ту пятницу у нас пропал газ. Было много новостей про большие разрушения в Ирпене, Буче. Мы подумали, что вероятно, во время тех боев пострадала магистраль.

После того, как они проехали танками по нашей улице, до последнего все равно не было ощущения, что мы потихоньку оказываемся в оккупации. Но начало появляться понимание, что магазина нет, электричества нет, газа тоже нет. 

Вода – есть набранная. Но уже начался подсчет, сколько осталось еды и что еще можно приготовить. Сколько наши продукты продержатся без холодильника. Что можно приготовить в первую очередь, а что лучше пока не трогать. 

Адаптация

Суббота и воскресенье (5,6 марта – УП), прошли, можно сказать, спокойно. Были взрывы, мы видели колонну, которая проходила по полю. Но по сравнению с тем, что мы пережили в пятницу, это не так пугало. 

Сейчас я понимаю, насколько все хорошо сложилось. Мы-то и двери в подвал закрыли в последний момент. Если б не закрыли… Они как раз выводят к шкафу, в котором они копались. Они могли бы зайти вниз, увидеть нас. Хорошо, что у нас пес старый, плохо слышит. Если б он начал лаять… 

Все эти мысли, воспоминания о том, что пережил… Ну, какова вероятность того, что в мой двор, в Ворзеле, Киевская область, Украина, въедут на танке, снесут ворота?!

Ходили слухи, что в нашем районе были чечены. Про них говорили в Бородянке, в Гостомеле. Мы предположили, что у нас тоже были кадыровцы.

В тот момент начало приходить понимание, что мы им почему-то тоже нужны. Нужна им почему-то наша улица, которая называется улица Мира, если что. До последнего не верилось, что на улицу Мира придет война. 

Тут нет никакой стратегической дороги. Тут негде блокпост толком развернуть. Я даже не мог подумать, что танки могут поместиться на нашей улице. Ее нет даже на GPS, и мне приходится вызывать такси на соседнюю.

Суббота и воскресенье прошли в переосмыслении произошедшего, в адаптации к новой реальности, к которой добавилось отсутствие газа. Дом еще пока держал тепло. На улице в эти дни было не так холодно. 

Дрова, мангал есть, посуда для приготовления на костре. Тяжело, но не конец света.

В один вечер нам газ дали, мы обрадовались. В тот момент мы пережидали бомбежку в подвале, услышали какой-то хлопок в котле. Отец сказал, что идет газ с воздухом. Что это проблема не у нас, а во всей системе. Поэтому котел мы отключили. 

Но скоро перестала зажигаться и плита. Это уже был понедельник (7 марта – УП).

Мы готовили еду на костре.

Мы уже привыкли просыпаться в пять утра, потому что в это время постоянно были бомбежки, взрывы. Около часа ночи и в пять утра – наверняка. В остальное время – более хаотично. 

Черта

Начали появляться новости про гуманитарные коридоры, про то, что обстреливают людей, "Красный Крест". Но когда в среду (9 марта – УП) объявили о "зеленом" коридоре с Ворзеля, Бучи, Гостомеля и Ирпеня, мало кто из наших соседей захотел им воспользоваться. В девять утра его открыли, а мы слышали сильные обстрелы. 

Мы не верили в "режим тишины". Мы были напуганы новостями из Ирпеня, где расстреляли людей, которые хотели эвакуироваться. Не было к тому же понятной информации. Коридор из Ворзеля, но куда, как? Кто-то приедет и заберет? Или ехать на своей машине? Коридор только для женщин и детей? Ничего не было понятно.

Мы с соседями решили держаться вместе, никуда не ехать. Мы видели, как некоторые на машинах с белыми ленточками выезжали на протяжении дня. Мы не знали, куда они и как едут. Как это все будет работать? Не расстреляют ли их кадыровцы? Не было уверенности, что гуманитарный коридор – это однозначное спасение.

Потом стала поступать информация, что кто-то смог выехать из Ворзеля. И в четверг (10 марта – УП) мы решили: пора, наверное, и нам выбираться. 

Где-то часа в два-три дня мы с соседями договорились, что поедем на машинах. Будем пытаться как-то выехать. Вроде как выпускают через Михайловку-Рубежовку.

Это была настоящая картина войны: люди в слезах пакуют вещи, чтобы оставить свой дом и уехать в никуда. 

Ты можешь взять только самое необходимое. Ты стоишь в своей комнате, смотришь на все эти вещи, на которые ты копил, долго выбирал на "Розетке", сравнивал цены. 

Вещи, которые ты любил, ценил, которые дороги для тебя как память или они просто дорогие сами по себе. Техника какая-то, которую ты покупал за свои, честно заработанные. Это – твое. А теперь ты не можешь с собой взять – и всё. 

Почему еще мы хотели уехать? Кто-то сказал, что они (оккупанты – УП) уже недалеко от нас. Базируются с танками возле нашей церквушки. Отец до сих пор не может дозвониться своему другу, который живет на том перекрестке. Не знает, жив он или нет.

Тогда мы поняли, что на самом деле уже находимся в оккупации. Никто к нам не придет, не принесет еды, лекарства. Никто не знает, где мы, что с нами, живы мы или нет, что нам нужно. 

Не знаю, как описать это чувство. У тебя есть крыша над головой, и под ней у тебя десять градусов тепла. Ты спишь в пуховике под двумя одеялами. У тебя заканчивается еда. Ты уже не помнишь, когда мылся в последний раз. 

В новостях вторую неделю говорят о победе, о демотивированном враге, который убегает прятаться в леса. Говорят, что все будет Украина. А у тебя здесь уже "не Украина". Ты не можешь из двора выйти, пройти триста метров. 

Я не знаю, как описать это чувство. Такое чувство… пустоты, страха. Ты уже начинаешь прокручивать в голове свою жизнь. Вспоминать, что у тебя было. Вот если сейчас конец, с чем ты к нему пришел? 

Это не переоценка ценностей. Это – как черта в смете. На Новый год люди вспоминают, что у них сложилось, и что они хотят в следующем году. А здесь нет вот этого этапа – что я хочу дальше. Ты только оглянулся назад – и все! Больше ничего не будет.

Когда ты слышишь, как расстреливают людей, жилые дома, то уже понимаешь, что это не где-то в новостях телемарафона. Ты понимаешь, что если сейчас выйдешь из двора, пройдешь несколько минут, то же самое случится и с тобой.

Появляется чувство безысходности и невозможности как-то на это повлиять. Да, что-то возможно сделать, когда у тебя есть Херсон, Мелитополь. Когда есть тысячи людей, с которыми ты можешь выйти на митинг. Когда у тебя есть какие-то блокпосты, тероборона, какая-то поддержка. 

Но когда на улице живет пять человек, и по ней едут пятнадцать танков, что делать? Выбежать в тапках и швырнуть "коктейль Молотова"? Так хочется все им высказать в лицо. Но этот патриотизм тут, в такой ситуации, не работает так, как когда ты пишешь в Фейсбуке.

Бабуля

Мы решили уезжать. 

Намотали на машину белых лент, сделанных из простыней. Выехали колонной из трех автомобилей. Увидели еще разрушения в поселке – танки проехались не только по нашей улице.Они сносили ворота, угловые здания. 

Около 16:00 в четверг подъехали к блокпосту на Рубежовку. По краям стояли танки. Дорога перекрыта бусиком с буквой "V" из скотча. Нас развернули обратно. Сказали, выпустят завтра между 9:00 и 10:00 утра. 

Мы вернулись домой. Что-то выложили из вещей, что-то взяли более осмысленно.

Отец не мог заснуть. Этот дом – вся его жизнь. Он вложил в него все свои силы, фантазию, деньги, все что мог. Это его гордость. 

Он всегда показывал его друзьям. Про каждую комнату у него миллион историй. Про каждую дверь, подоконник. И завтра утром нужно всему этому было говорить пока или прощай. Мы уедем, и не знаем, вернемся ли. Возможно, нас тоже расстреляют по пути, как кого-то.

В пятницу (11 марта – УП) мы собрались.Один из соседей, дальнобойщик, сказал, что теща сбежала. Оставила его одного с больной родственницей, которой 90 лет, которая при смерти. Он не знал, что делать. Теща сказала, что хочет жить. Оставила его с этой умирающей бабушкой, за которой раньше ухаживала. 

Он был в панике. Что ей колоть? Как кормить? Как ей ходить в туалет?

Он попросил помочь вынести эту бабулю в машину. Втроем, еще с одним соседом, положили этого умирающего человека в рядно. Я только в книгах читал, насколько тяжелый человек, когда его тянешь. 

Ну, сколько та бабка может весить? Спекшаяся, маленькая, кричащая, стонущая. Мы втроем, три физически развитых мужчины, еле затащили ее в машину. 

Начали выдвигаться в сторону Михайловки-Рубежовки.

Один блокпост проехали. На втором был какой-то чумазый чеченец. Не знаю, то ли это камуфляж такой был, то ли сажа на лице. Ему лет девятнадцать. Сказал открыть багажник. Мы показали и поехали дальше. Сформировали колонну побольше, нас было уже машин двенадцать. 

Ехали, смотрели по сторонам: на людей, которые идут с вещами, на стариков. На развороченные магазины, на следы танков.

Впереди был новый блокпост. Опасались, что это тоже чечены, но над ним был украинский флаг. Я никогда в жизни не испытывал такое чувство…Не знаю, какое слово подобрать. Это не радость, не патриотизм…

Казалось, ты этот флаг видишь на машинах, на паспортах. Это сочетание цветов сопровождает тебя всю жизнь. Но когда эти ленточки над блокпостом, а тебя просят показать паспорт на украинском языке, ты понимаешь: "Да, все будет Украина". 

Дальше было очень много блокпостов. Мы ехали через села. 

Белая Церковь, Фастов – это были города, где люди ходят по улицам, в магазины. Стоят на переулках, общаются, держат детей за руки. От такой картины за несколько дней в подвале, без света, воды, связи, газа ты уже отвыкаешь.

Чистый лист

Свои белые ленточки мы сняли, наверное, аж в Житомирской области. На блокпосту сказали убрать, чтобы не привлекать внимания. 

Они у нас были налеплены где только можно: на бензобаке, на всех стеклах, на дверях. Официально никто их не просит вешать. Люди это делают от отчаяния. 

Ну, что с этих ленточек? Белый флаг – когда ты сдаешься. Мы не сдавались, мы просто хотели, чтобы в нас не стреляли, хотя и это не гарантия. Ты просто лепишь эти ленточки, потому что больше ничего не можешь сделать.

Сейчас я в комнате, в санатории в Винницкой области. Хожу вокруг кровати. Понимаю, что мы тут еще на одну-две ночи. Конечно, приятно жить в комнате с трехразовым питанием. Но понимания, что дальше и как долго будет все это длиться, нет. 

Наверное, будем переезжать куда-то к знакомым, готовить еду, жить в чужом месте. Не знать, что с нашим домом.

Та бабка, которую мы грузили в машину, умерла в тот же день, в 11:00. Сосед позвонил, сказал, что довезли ее до больницы, подняли по лестнице. Когда врач пришел, констатировал смерть. 

Когда мы выбрались в Винницкую область, отец пытался дозвониться армейскому другу из Ворзеля, который всю жизнь проработал авиадиспетчером в гостомельском аэропорту. Отец связался с его женой. 

Когда танки ехали по улице, он стоял в комнате, смотрел в окно. Танк делал маневр и в какой-то момент дулом повернулся прямо на него. Маловероятно, что человек в танке целился в окно. Но дядя Женя упал замертво от разрыва сердца. Его похоронили во дворе дома. 

Я не знаю, что дальше. Опять какой-то переезд, какая-то новая жизнь поневоле. 

Часто в сериалах, книгах, журналах и соцсетях говорят о том, как замечательно перевернуть страницу, начать жизнь с чистого листа. Перечеркнуть прошлое. Это подается как какое-то приключение, какой-то жизненный опыт, который всем необходим. К которому стремится весь мир. 

Но я сейчас не чувствую удовольствия и предвкушения от новой жизни в неизвестном, чужом доме. 

Евгений Руденко, Андрей Калистратенко – УП