Люди та цифри
"Война? Я нахожу это не очень-то и ужасным! Смерть одного человека: это катастрофа. Сотня тысяч мертвецов: это статистика!"
Мысль, озвученная немецким журналистом Куртом Тухольским в начале 1930-х, знакома каждому из нас – пусть и в несколько измененном виде.
За тридцать лет независимости, ознаменованных революцией, войной и пандемией, украинцам пришлось не раз увидеть разницу между трагедией и статистикой.
Притом опыт демонстрирует, что эта разница определяется не столько числом смертей, сколько принципом "свой-чужой". Тысячи погибших "своих" – это люди. Тысячи погибших "чужих" – только цифры.
До 2014 года массовые преждевременные смерти в Украине ассоциировались главным образом с мрачным прошлым. С большевистским террором, тремя голодоморами, сталинскими репрессиями, Второй мировой войной.
Причем проукраинский лагерь воспринимал погибших по вине советского режима как "своих", и миллионы несчастных виделись не цифрами, но вполне осязаемыми людьми.
Изможденными крестьянами, умирающими от голода. Растерянными интеллигентами, умерщвляемыми в застенках НКВД. Необученными "чернопиджачниками", бросаемыми в атаку без шансов на выживание.
Трагизм произошедшего с ними не поддавался сомнению и преуменьшению.
Но для просоветской части общества погубленные люди из прошлого были чужаками, а их трагедия подменялась статистикой.
Стоило представить жертв в виде голых цифр, и защитник СССР получал этическую свободу. Можно было доказывать, что число погибших завышено, и шутить про "миллиард расстрелянных лично Сталиным".
Оправдывать советские потери индустриализацией и выигранной войной. Напоминать о массовых жертвах в других частях планеты, подразумевая, что одни смерти обесцениваются другими смертями.
Читайте также: Новая надежда
И, разумеется, приводить главный математический аргумент: "А на сколько миллионов сократилось население Украины за время независимости?" При этом фиктивные, никогда не существовавшие "украинцы", не родившиеся после 1991 года, с легкостью приравнивались к реальным людям, страдавшим и умиравшим в 1930-х и 1940-х.
Исторический перелом, произошедший семь лет назад, вынудил Украину заново познакомиться с преждевременной смертью. Сергей Нигоян и Михаил Жизневский. Расстрелянные на Институтской. Сгоревшие в одесском Доме профсоюзов. Летевшие на сбитом "Боинге". Убитые под Иловайском, павшие в Дебальцево, продолжающие погибать на передовой…
Дискуссия об украинском прошлом переросла в спор о драматической современности.
В феврале 2014 года произошедшее в центре нашей столицы потрясло всех. Массовая гибель протестующих представлялась ужасающей трагедией.
Словосочетание "Небесная Сотня" подразумевало не отвлеченную цифру, но оборванные человеческие жизни, судьбы и мечты.
Даже тогдашний Антимайдан не пытался представить убитых майдановцев как абстрактные "неизбежные потери" (хотя такая трактовка наверняка возникла бы в случае победы Януковича), а объявил их жертвами злодейской революционной провокации.
Но уже весной погибшие в ходе гибридной войны стали делиться на людей и цифры: в зависимости от принадлежности к "своим" или "чужим". Например, сгоревшие 2 мая 2014-го рассматривались как осязаемые люди лишь в прокремлевском лагере.
А патриотический лагерь видел цифру – причем цифру, намного меньшую, чем последующее число смертей на Донбассе, и свидетельствующую о том, что в Одессе обошлось малой кровью.
Гражданские жертвы на востоке Украины, априори подозреваемые в пророссийскости, зачастую тоже воспринимались как нечто статистическое.
Зато совсем по-другому виделись те, кто погиб с оружием в руках, защищая украинскую независимость. Каждый из павших воинов – "свой".
Каждый из них – чей-то сын, отец, муж, возлюбленный, друг. Каждый из них – личность, чья трагическая гибель не подлежит забвению.
Читайте также: Этика пандемии
Правда, вышесказанное касается лишь активной части нашего общества. Пассивный обыватель был шокирован вспышкой насильственных смертей в 2014-2015 годах, но впоследствии свыкся с новой реальностью, перестал следить за сводками с передовой и фактически исключил гибнущих фронтовиков из числа "своих".
Перманентные потери на Донбассе перешли в разряд абстрактных цифр, не вызывающих особенной скорби.
Затяжное военное противостояние не могло не отразиться на восприятии человеческой жизни – и не могло не способствовать ее частичной девальвации.
Однако война оказалась лишь прелюдией к новому, еще большему притоку преждевременных смертей: разразившемуся год назад коронакризису.
Поначалу Украина попыталась скопировать европейский подход, когда все потенциальные жертвы пандемии считаются "своими".
Когда новая инфекция убивает мыслящих, чувствующих, страдающих людей, которые при других обстоятельствах продолжили бы жить.
Когда колоссальные усилия общества и государства направлены на то, чтобы сдержать надвигающееся бедствие и спасти как можно больше жизней.
Но уже через несколько месяцев стало очевидно, насколько затратна и обременительна подобная этическая модель. К осени 2020-го обнаружилось, что намного сподручнее рассматривать происходящее сквозь призму цифр.
Жертвы пандемии – не люди, преждевременно вырванные из жизни, но всего лишь абстрактные числа. А с числами можно обращаться достаточно свободно.
Например, замечать, что пятизначные цифры украинских потерь не так уж велики. Сопоставлять эти цифры с числом умирающих по другим причинам.
Считать, будто одни массовые смерти обесцениваются другими массовыми смертями – совсем как во время довоенных дискуссий о нашем прошлом.
Как правило, украинские жертвы COVID-19 остаются "своими" для ограниченного круга сограждан: родных, друзей, врачей, волонтеров, пытающихся достать кислородный концентратор для очередного задыхающегося пациента.
В то же время равнодушный обыватель, напрямую не затронутый новой смертельной напастью, хочет жить, работать и развлекаться как прежде – а не жертвовать чем-то ради абстрактных чужаков, которые рано или поздно и так умрут.
На фоне продолжающейся эпидемии трагическое по большей части заслонено статистическим. Украинское отношение к вирусу, жизни и смерти явно разошлось с европейским мейнстримом.
Зато оно типично для постсоветского пространства и весьма схоже с российским и белорусским восприятием происходящего.
Причем лукашенковская Беларусь, изначально даже не пытавшаяся подражать Европе, оказалась в чем-то честнее Украины – надевшей маску озабоченности лишь затем, чтобы вскоре ее снять.
И стыдливо признать, что цифры гораздо удобнее людей.
Михаил Дубинянский
