Викрадення Європи
Париж и Берлин, Вена и Барселона, Копенгаген и Лиссабон, Флоренция и Брюгге… Год назад это географическое богатство, вполне доступное украинскому среднему классу, было у него отнято. Золотая эпоха безвиза, лоукостеров и европейских уикендов осталась в прошлом.
То, что в марте 2020-го казалось временной чрезвычайной мерой, за двенадцать месяцев приобрело очертания нового порядка – к немалому разочарованию наших соотечественников.
Тоска по утраченной Европе наглядно прослеживается в спорах о вакцинации, развернувшихся в украинском фейсбуке.
Зачастую вакцина видится не столько инструментом борьбы с COVID-19, сколько потенциальным средством передвижения.
Тысячи активных украинцев обсуждают не возможность спасти чьи-то жизни, а лишь свободный въезд в Шенген.
Очевидно, Европа манит их не мировоззренческими ориентирами – вроде заботы о слабых и уязвимых – а чем-то более приземленным.
Эйфелева башня и Бранденбургские ворота, венские кофейни и венецианские каналы оказываются важнее пресловутых европейских ценностей.
Что ж, стоит учесть одно обстоятельство, нередко заслоняемое высокопарной евроинтеграционной риторикой.
Читайте также: Новая надежда
По сути, привязанность к Европе – это типичный незавершенный гештальт, доставшийся Украине в наследство от советской цивилизации. Это не только поиск будущего, но прежде всего привет из прошлого.
Вопреки претензиям на оригинальность и самобытность, советская культурная матрица всегда оставалась европоцентричной. Герои Дюма были привлекательнее, чем герои Гайдара.
Проза Ремарка котировалась выше, чем проза Шолохова. Мастера итальянского Ренессанса внушали больше почтения, чем мастера социалистического реализма.
Доступного в СССР контента было вполне достаточно, чтобы образованный житель Союза мог ценить Европу и ощущать родство с европейцами из прочитанных романов и просмотренных кинофильмов.
Железный занавес позволял знакомиться с Европой, но сделал ее двухмерной. Она существовала на страницах книг, на фотографиях, на телеэкране – а дотронуться до нее не представлялось возможным.
Советский человек полюбил ее заочно: словно кинодиву с журнальной обложки. И передал эту платоническую привязанность постсоветскому человеку.
После краха коммунистической империи Европа осталась двухмерной для подавляющего большинства наших соотечественников. Пленники тоталитарного режима превратились в заложников собственной нищеты. Европу продолжали заочно знать, заочно ценить и заочно любить.
Но в благополучных 2000-х и 2010-х случился перелом: двухмерная картинка стала превращаться в нечто объемное и осязаемое. Обычные граждане, рожденные в СССР, наконец-то смогли прикоснуться к давно известному.
Акрополь с античными руинами и Ватикан с папскими гвардейцами, мюнхенские пивные и парижские бистро, андерсоновская Русалочка в Дании и плот "Кон-Тики" в Норвегии – целый мир, хорошо знакомый постсоветскому среднему классу, предстал выпуклым и рельефным.
Погружение в него приносило куда больше эмоций, чем изучение ранее неведомого. И это предопределило приоритет массовых поездок в Европу перед любыми другими путешествиями.
То, что на Западе считалось обычным туризмом, на постсоветском пространстве обрело идеологическую нагрузку.
Читайте также: Разделенные вирусом
Превращение двухмерной Европы в объемную воспринималось как наверстывание упущенного в тоталитарные и посттоталитарные времена.
Как возмещение всего того, что недополучили наши деды, наши родители и мы сами в нежном возрасте. Как взыскание долгов с покойного СССР, разрешавшего своим подданным любить Европу на расстоянии, но не допускавшего их к европейскому телу.
Когда Кремль затеял игру в возрождение советской империи, а Украина отказалась в ней участвовать, доступные поездки в Европу приобрели особый символизм.
Получение безвиза в 2017-м виделось украинской наградой за демонстративный разрыв с советским прошлым – разрыв, оплаченный революцией и гибридной войной с РФ. Претенциозное "остаточне прощавай", озвученное Петром Алексеевичем, совпадало с чувствами множества украинцев.
А потом пришел коронакризис. И для значительной части общества он означает не страх за себя и своих близких – а прежде всего похищение той самой Европы, которая еще недавно была доступной и осязаемой.
Предложение перейти в онлайн и дистанционно наслаждаться Римом и Амстердамом воспринимается в Украине болезненнее, чем в странах, не знавших железного занавеса. Слишком уж очевидна и символична параллель с нашим прошлым.
Рельефная Европа снова оказалась двухмерной, и неважно, что нынешняя двухмерная картинка красочнее и разнообразнее той, что существовала в советские годы или в нищие 1990-е.
Происходящее все равно кажется унизительным возвращением к совку. Более того, закрытие Шенгена уравняло украинцев с бывшими соседями по имперской коммуналке, не проявлявшими такого же антисоветского рвения.
Безвиз, рассматривавшийся как награда за отречение от СССР и его московских эпигонов, фактически заморожен: и у нас больше нет преимуществ перед гражданами России, Беларуси или Казахстана.
Этот психологический момент уже оценен нашими противниками. Рассуждения о "безвыезде" и "ковидном гетто" становятся излюбленным тезисом прокремлевской пропаганды в Украине.
Реальные провалы в борьбе с COVID-19 используются для обесценивания европейского выбора, сделанного семь лет назад. И это обесценивание рискует выйти на новый уровень, если российский средний класс сможет вернуться к рельефной Европе раньше украинского.
Подобный сценарий отнюдь не фантастичен: учитывая концепцию ковид-паспортов, сравнительные темпы вакцинации в Москве и в Киеве и соседские усилия по продвижению "Спутника V".
Сегодня недосягаемость Европы для украинцев выглядит следствием пандемии и отчасти результатом государственной некомпетентности. Вина падает на коронавирус и на Зе-команду.
Но возможное признание российской вакцины в ЕС и возможные преференции для россиян будут восприняты в Украине как европейское предательство.
А это означает новый всплеск евроскепсиса в нашем обществе. И очередной удар по тем самым европейским ценностям, которые и так теряются на фоне недоступных европейских достопримечательностей.
Михаил Дубинянский
