Сповідь ката
"Я так считаю, что одной пшеницы у нас в Петривцах должно быть тысячи две пудов закопаны-попрятаны. Затаились гады-индюки. Сами одну макуху едят.
Есть такие, что уже и дети пухнут. Но ям не открывают. Надеется такой надувальник, что пересидит хлебозаготовки, что мы отстанем, – он тогда выкопает и жировать будет. Или уже только боится, что яму найдут, все до зерна заберут".
Эту гневную начальственную речь приводит в своих воспоминаниях уроженец Киева Лев Копелев. Известный советский диссидент, правозащитник, эмигрант, почетный доктор философии Кельнского университета.
А в 1933 году – идейный комсомолец, командированный в село Петривцы Миргородского района на помощь старшим товарищам.
В последнюю субботу ноября Украина вспоминает жертв большевистского Голодомора. А где есть жертвы, там есть и палачи. Но мы привыкли оценивать трагедию 1932-1933 глазами потерпевших, представляя исполнителей абстрактно-обобщенными фигурами.
Как правило, типичным палачом видится садист-инородец, истребляющий этнических украинцев. Либо покорный винтик системы, выполняющий директивы сверху из страха за свою шкуру.
Ни в один из этих ходульных образов не вписывается председатель сельсовета товарищ Ващенко, описанный в копелевских мемуарах.
Участник первой мировой и ветеран гражданской войны. Наставник комсомольской молодежи, прибывшей в проблемное село из города. Неутомимый разоблачитель "надувальников" и "гадов-индюков", то бишь крестьян-единоличников, обвиненных в сокрытии урожая.
Это возможность увидеть не трафаретного, а живого палача. Человека, активно вовлеченного в сталинский Голодомор и открывавшего собеседникам свой внутренний мир.
Читайте также: О Голодоморе, гражданском сознании, Зеленского и Муму
Отбиравшего у хозяев последний хлеб и готового поделиться собственными мыслями, чувствами и воспоминаниями:
"Я их добре знаю. Сам ихнего корня. Тут родился, в десяти километрах. И уже с шести годов на куркулей работал. Мать наймичкой была, вдовая. Я у нее один. Еще до стола не дорос, а уже хозяйских гусей пас.
А потом, как в школу пошел, один-два дня в неделю учился. А все другие и все утра и все вечера – коло хозяйских коров, свиней да овец старался. И пахал и косил…
А ведь только в четырнадцать годов первые гроши получил. Два, потом три рубля в месяц положили. А то раньше все только за "натуроплату": за харчи, за жилье. Летом в клуне, зимой в хатынке, что одним боком до печки, а другим до коровника. И за одежу – обноски хозяйские драные…
Мама так в наймичках и померли. Застудились весной. Чоботы у них были только, чтоб в церкву ходить, на праздник погулять. А так, зимой носили постолы с онучами; а то – всегда босые. И по стерне, и по лесу, по всем колючкам…
Мама говорили, что у них ноги задубелые, не хуже копыт. Но постолы промокают; мама и застудились. Горячка трясла. Как пьяные стали или как в тифу: говорили всякое, песни спивали.
Так и померли в холодной клуне на соломе. Хозяин не пустил фершала позвать. Лошадь не дал за ним поехать… "Ничего, – сказал, – отлежится. Она баба здоровше всех. А лошади нужны сейчас навоз возить. Весна какая пошла – весь снег за неделю отмыла. Земля уже мягкая…"
Навоз он вывез. А мама померли. И я еще к нему кланяться ходил, чтоб дал рубля два на попа и на гроб. Не подарил, нет, с нашего заработанного. У того куркуля прынцып был: платить наймитам только в осень, когда все уберет.
Я тогда так разнервничался за маму и за ту куркульскую жадность, что схватил колун и на него… Если б не вцепились хлопцы, так бы и зарубал. И на каторгу пошел бы не жалеючи. Он тогда злякался – отдал все гроши и выгнал.
Читайте также: Дневники Голодомора. "Дожди идут все время... А люди мрут своим чередом"
"Иди, куды хотишь, но подальше от села. А то скажу старосте и стражникам, что ты гайдамака, убивец…" Я тогда всю Украину прошел насквозь. У куркулей работал и в панских хозяйствах. И в городе и на шахтах. Аж пока в солдаты не взяли…"
Преступления 1932-1933 удобно рассматривать лишь в контексте борьбы между империей и нацией. Видеть в произошедшем исключительно украинофобскую подоплеку.
Считать коммунизм порождением московской оккупации и ничем более. В этой упрощенной картинке нет места ни социальным противоречиям, ни классовой ненависти, ни личным психологическим мотивам.
Но в действительности Украина первой половины ХХ века – это еще и десятки тысяч Ващенко. Униженных и оскорбленных.
Увидевших в большевизме долгожданный социальный лифт. Служивших советской власти, чтобы мстить за пережитое.
Веривших в восстановление попранной справедливости. Охотно выполнявших палаческие обязанности, но не считавших себя палачами и убежденных, что их жертвы не заслуживают сочувствия:
"Так вот, я куркулей с детства ненавижу. Хуже, чем всех панов-помещиков, юнкеров, офицеров. Те хоть прямые враги. Панскую белую кость за версту видно, кто он есть. И с них даже хорошие люди бывают. Ленин с кого вышел?
Еще и другие были. А эти, кто с грязи в князи повылезли, кто сами волам хвосты крутили, в навозе росли!.. У них ни науки, ни уважения. Они до наймита, до бедняка такие безжалостные, что хуже всех панов.
Да хоть бы даже своя кровь, сродственник, они за копейку глотку перервут. Голодному корку пожалеют. Умирать будешь – воды не подадут. Потому – кто умирает, от него уже никакого интересу".
Живой портрет палача примечателен тем, что его можно соотнести с настроениями наших современников и соотечественников. Нравится нам это или нет, но десятки тысяч потенциальных Ващенко живут и сегодня.
Они тоже унижены и обижены судьбой. Они полны праведного гнева, и катастрофический 2020-й лишь обострил их чувства.
Да, они не восстанавливают справедливость с наганом в руках, ограничиваясь сетевым хейтерством: но история просто не предоставляет им таких же возможностей, как в 1920-х и 1930-х.
А появятся ли подобные возможности в будущем – зависит от степени осознания исторических уроков.
Реальное осмысление прошлого заставляет пожертвовать удобными клише. Палач не обязан выглядеть дьявольским отродьем, хотя вполне объяснимые мотивы не оправдывают его преступлений.
Не все из погубленных им людей должны вызывать симпатию, но это ничего не меняет. Есть черствость, жадность, глупость, бесчестность и другие человеческие пороки – а есть агрессивное насилие, отнимающее чужие жизни.
Жертва может быть эгоистичным собственником, погибшим в годы Голодомора. Или ушлым спекулянтом из Варшавского гетто, уничтоженным в газовой камере. Или коррумпированным чиновником Кхмерской республики, умерщвленным полпотовцами.
Но она в любом случае останется жертвой.
А палач может привести в свое оправдание множество аргументов – искренних, справедливых и берущих за душу. Но он все равно будет палачом.
Михаил Дубинянский
