Війна, окупація, зрада в кіно і звичайному житті

Мы часто слышим, будто наше поколение выросло на книгах. Это неправда - наше поколение выросло на фильмах. И именно поэтому нам порой так тяжело называть вещи своими именами.

Кинематограф всегда линеен и структурен.

Любой фильм – это рассказывание истории, но, по законам жанра, эта история всегда драматургически выстроена. Все действие редко выходит за рамки 120-ти минут, на протяжении которых мы наблюдаем завязку, развитие, кульминацию и развязку.

Чаще всего сюжет непротиворечив, роли распределены, а градус драматургии регулируется при помощи крупности плана и звукового сопровождения.

Люди – визуалы, нам проще воспринимать картинку, чем текст, и оттого мы становимся заложниками той традиции, что присуща кинематографу.

Важная сцена обязательно идет в сопровождении литавров и фанфар. Ключевое событие – с героическим напряжением сюжета. Предательство и подлость нельзя перепутать, потому что фоном идут нужные ноты.

Кино подарило нам прошлое, именно оно вложило нам в головы представления о минувшем.

Когда мы говорим об Александре Невском, то вспоминаем не пролистанную энциклопедию, а одноименный фильм с артистом Черкасовым в главной роли.

Когда говорим о Петре Первом – то вспоминаем "Юность Петра" и "Россию молодую".

А когда мы говорим о войне, оккупации, репрессиях – то вспоминаем всю ту киноклассику, которая была снята в первой половине прошлого века.

Даже эстетически вся первая половина ХХ века для нас – черно-белая.

Всему виной монохромная картинка: черно-белый Штирлиц ходит по черно-белым коридорам, черно-белая Лени Рифеншталь снимает черно-белый "Триумф воли".

Революции, мировые войны, репрессии, Рейх, раскулачивание, Сталин, доносы – все это мы видим в лучшем случае на сепиях.

Оттого нет ощущения, что оно рядом, что оно способно быть с нами, ведь мы – цветные, а на хронике черно-белое расстреливает черно-белое.

Мы не проецируем это на себя, потому что есть иллюзия, будто наш полноцветный мир отличается от того, который на монументально-монохромном архивном видео. Старые фотоальбомы позволяют нам заглянуть в прошлое, но они плохо справляются с ролью эмоциональной машины времени.

А жизнь к тому же снимает не художественное кино, а документальное.

Общим планом, без склеек, с рваным темпоритмом и интонационными проседаниями. Ее съемки непричесанные, без заранее расставленных акцентов, они способны на самые неожиданные сюжетные кульбиты и сценарные повороты. Но самое главное, что привычка к кинодраматургии лишает нас главного понимания – обыденности зла.

Что для нас война? Танковые клинья, сражения по сто тысяч солдат, добро по одну сторону баррикад, зло – по другую, "все для фронта, все для победы", авианалеты, партизаны.

Что для нас оккупация? Непременно танки, люди в черной форме, террор от первой до последней сцены, массовые расстрелы и пытки.

Чего хочет любой нормальный человек в кино? Победы над врагом, ради которой он готов пожертвовать всем, уйти в подполье, рискнуть жизнью и пустить на ветер имущество.

А потом случается жизнь и оказывается, что все не совсем так.

Что оккупация – это не обязательно реки крови и комендантский час, но, в первую очередь, повседневность мелкого быта.

Что война может идти параллельно торговле и даже без формального "иду на вы".

Что человек, в первую очередь, нередко хочет не победы, а мира и если этот мир возможен без победы – то он не будет против.

И если эстетический разрыв еще можно преодолеть – раскрасить старые ленты или снять новые – то с этической иллюзией все будет куда сложнее.

Потому что люди разные, хотят странного, они не всегда вписываются в тот самый киношаблон, делящий всех на героев, врагов и приспособленцев.

Обязательно окажется, что жизнь – нелинейна, что судьба не оперирует категорией "справедливость", что враг способен на ситуативное добро, а герой – на не менее ситуативное зло.

Мы отвыкли называть вещи своими именами, потому что кинематограф нас приучил к сюжетной драматургии.

Но если вы считаете, что авторитарный режим – это тот, при котором в живых остается один лестничный пролет из подъезда, то придется вас разочаровать. Это обыденность мелкого зла.

Репрессии – это не обязательно концлагеря в пригородах. Это в том числе, когда сажают ради отчетности, заводят дела ради новых звезд на погонах, отказывают в оправдательном приговоре по просьбе дружественного ведомства.

Быть подлецом – это не обязательно писать доносы. Это в том числе не замечать того, как их пишут другие.

Кинематограф отучил нас от этого. Зато приучил к непротиворечивости, темпоритму, заранее расставленным акцентам и неспособности перепутать добро и зло. Но, в конечном счете, это наша проблема, а не кинематографа.

Павел Казарин, для УП