Кладбище журналистов
П'ятниця, 25 лютого 2005, 13:39
Многие журналисты начинали карьеру в государственных СМИ. Я благодарен государственному агентству новостей за то, что оно помогло мне заняться "лучшей профессией в мире", как назвал журналистику Габриель Маркес. Говорят, нельзя говорить плохо о женщине, с которой был близок, и о людях, сделавших тебе добро. Поэтому некоторые фамилии в этой заметке выдуманы, некоторые остались неназванными. Некоторые, самые важные, я все же решил оставить.
Оба они когда-то работали на "кладбище журналистов". Михаил Коломиец, повесившийся (повешенный?) в белорусском лесу осенью 2002, и Сергей Х., умерший в позапрошлом году от алкоголизма, а точней, от черепно-мозговой травмы, вызванной падением на обледенелой ступеньке подъезда. Так как травма эта, по свидетельству наших общих друзей, случилась с ним с перепою, я классифицирую эту смерть, вопреки официальному диагнозу, именно как смерть от алкоголизма.
Но настоящим "кладбищем журналистов" называют большое трехэтажное здание государственного учреждения под названием "Укринформ", занимающегося производством новостей.
Учреждение это находится в самом центре города, а журналистов оттуда выносят чаще, чем из других мест. Не потому, что работать там опасно. Дело в том, что старые журналисты приходят туда дотянуть до пенсии, и тихо сойти в могилу в статусе госслужащего. Впрочем, большинство стариков до пенсии не дотягивают – умирают от цейроза печени или инсульта.
"Сегодня у тебя партийное задание", — говорит мне первый в моей жизни редактор на второй день моего пребывания в серой пыльной редакции. Я вытянул шею и достал блокнот. Старый бородач с бурыми от дешевых папирос усами посмотрел на меня издевательски: "Сегодня хороним Алевтину Исааковну Гуришидзе. Нужны молодые руки".
"Зачем?, - спрашиваю — молодые руки?".
"Будешь нести гроб, выражать скорбь редакции…", — сказал редактор, и тут же быстро добавил, "у меня пресс-конференция в НАКе".
"А кто она такая?".
"Наш старый кадр. Семь лет, как на пенсии. Работала в редакции спецкором в рубрике
"Культура". Учила молодежь писать…"
У Алевтины Исааковны оказался волевой подбородок. Я украдкой поглядывал на нее, пока мы с пятью молодыми людьми несли старушку к пошарпанному автобусу ЛАЗ.
Оркестра не было – выносили в тишине.
Квартира была полна старых, пожелтевших фотографий когда-то привлекательной женщины в платьице в горошек. Ни внуков, ни собак, ни старого Гуршидзе в стоптанных тапочках и с непонимающим взглядом.
"Ты откуда?", — спрашиваю у молодого мордатого парня по левую руку покойницы.
"Из отдела "Столичные новости", — отвечает странный с присвистом голос, — "Андрей… Извини, руки не подаю — покойницу опрокинем".
Пять лет спустя я увижу Андрея Шмидта с пунцовой, осоловевшей рожей входящим в отель "Премьер-палац".
"Что ты тут делаешь?"
"Иду на пресс-конференцию. Обещают фуршет…".
Один мой приятель пресс-секретарь называл этих ребят "стололазами". На пресс-конференциях их легко распознать по тусклому, пустому взгляду, запаху лежалого, сырого шмотья и вопросах о меценатстве. Пресс-секретари пытаются бороться с ними и не приглашают на брифинги, но у этих ребят есть своя сеть источников, оповещающих об очередной бесплатной кормежке.
Однажды один из них пытался утащить с фуршета две бутылки виски Chivas Rigal, после чего охранники устроили ему в подвале темную. С тех пор постаревших, потерявших сноровку "стололазов" (уносить выпивку надо в себе) стало меньше. Но их сменили другие, когда-то писавшие журналисты…
Корреспондент отдела "Столичные новости" подхватил гроб слева, а я справа. Мы перемигнулись. "Пойдем, Исааковна, на "премьеру"…", — пошутил циничный Шмидт.
"Часто это тут?", — интересуюсь.
"Что именно, похороны? Раз в месяц примерно. Осенью немного чаще".
"Почему?"
"Что именно почему? Мрут, что ли, почему? Осень, давление. В этой редакции, чтоб ты знал, работают все старперы города. Понимаешь, тут государственная служба. Тебе уже присвоили ранг? Десять лет поработал, и получаешь пенсию тысячу гривен", — объясняет 30-летний Шмидт, на лице которого уже написано, что есть у него ранг, и что пенсию он будет получать достойную.
Водитель завел мотор, мы побросали окурки и уселись на узких твердых сиденьях похоронного ЛАЗа.
Потом была траурная речь, произносимая какой-то крашеной брюнеткой без возраста перед "родными и близкими безвременно ушедшей".
Десяток молодых людей, Генеральный Директор в мятом горчичном плаще и две старушки из раздела "промышленность", писавших под псевдонимом Арнольд Зверев. Они как никто чувствовали быстротечность жизни и плакали навзрыд.
Мы с Шмидтом, который уже успел где-то принять на грудь, ухватили гроб у изголовья.
Был октябрь: сухой, холодный, ветреный. Верхушки сосен роняли разлапистые, выпотрошенные шишки на глинистую землю, твердую от первых заморозков.
…Потом все закончилось. Надломленных старушек Зверевых чьи-то заботливые руки отвели к автобусу. Шмидт достал из объемного портфеля бутылку пива. Солнце позолотило верхушки сосен. Было три часа пополудни.
"Как все прошло?", — спросил редактор, когда я вернулся.
"Покоится с миром".
"Ну лады… Считай, что испытательный срок ты прошел. О культуре писать хочешь? Жизнь звезд, кино, балет, премьеры? Вакансия освободилась".
"А в политику можно?".
"В политику нельзя. Все занято. Может, пойдешь в "банки и финансы"?
Так я переехал в большую комнату к "сестрам Зверевым", чопорной и недалекой Анне Ивановне и замечательному старику Александру Глаголеву, научившему меня говорить по телефону голосом Юрия Левитана.
Там мы познакомились с Серегой Х., который тогда писал о транспорте. Мы с ним раза три пили водку и ездили в командировку на какой-то ГОК. Когда я знал его, Сергею было лет тридцать с копейками, и он походил на дореволюционного аристократа — носил бороду и усы как у статского советника времен Николая Второго.
Помню, мы с ним курили на балконе, а он вдруг посмотрел на меня пристально и говорит: "Осторожно, у тебя прямо над головой сидит крыса". Я отскочил, и чуть не свалился с третьего этажа.
Прошло лет шесть с тех пор, как я покинул старинное здание, где располагалось "кладбище журналистов".
С тех пор случилась тысяч вещей, о некоторых хочется говорить, а о некоторых не очень.
Например, не хочется вспоминать о том, как белорусская милиция выкапывала из безымянной могилы тело Коломийца, сделавшего лучший в Украине проект агентства новостей. И как чиновники, правившие страной, делали вид, что ничего не произошло. Но эта другая история и есть десяток людей, знающих ее лучше меня.
Однажды наш общий друг позвонил мне, и сказал, что Серега погиб. Я спросил, о чем он писал. Подразумевая, что если журналист погибает в стране, классифицируемой как "развивающаяся демократия", это должно быть связано с работой.
Как мне сообщили, последние два года он не писал, а работал грузчиком.
В этот момент, как это ни глупо, я вспомнил, что был должен ему 20 рублей, а он мне 50. Еще вспомнил, как пару лет назад я звонил ему и просил достать телефон источника. Он дал. Потом он мне зачем-то звонил, а я забыл ответить…
Я попросил приятеля рассказать подробности. Тот сказал, что съездил к его родителям, пообщался с соседями.
"Некролог. — спрашиваю, — писать будешь?"
"Нет, не было новости".
"В смысле?"
"Ну, он ведь не убит, не повешен, не пропал без вести… О чем тут писать?…".
"В смысле, кому интересно читать про очередного спившегося журналиста?"
"Что-то вроде того".
Оба они когда-то работали на "кладбище журналистов". Михаил Коломиец, повесившийся (повешенный?) в белорусском лесу осенью 2002, и Сергей Х., умерший в позапрошлом году от алкоголизма, а точней, от черепно-мозговой травмы, вызванной падением на обледенелой ступеньке подъезда. Так как травма эта, по свидетельству наших общих друзей, случилась с ним с перепою, я классифицирую эту смерть, вопреки официальному диагнозу, именно как смерть от алкоголизма.
Но настоящим "кладбищем журналистов" называют большое трехэтажное здание государственного учреждения под названием "Укринформ", занимающегося производством новостей.
Учреждение это находится в самом центре города, а журналистов оттуда выносят чаще, чем из других мест. Не потому, что работать там опасно. Дело в том, что старые журналисты приходят туда дотянуть до пенсии, и тихо сойти в могилу в статусе госслужащего. Впрочем, большинство стариков до пенсии не дотягивают – умирают от цейроза печени или инсульта.
"Сегодня у тебя партийное задание", — говорит мне первый в моей жизни редактор на второй день моего пребывания в серой пыльной редакции. Я вытянул шею и достал блокнот. Старый бородач с бурыми от дешевых папирос усами посмотрел на меня издевательски: "Сегодня хороним Алевтину Исааковну Гуришидзе. Нужны молодые руки".
"Зачем?, - спрашиваю — молодые руки?".
"Будешь нести гроб, выражать скорбь редакции…", — сказал редактор, и тут же быстро добавил, "у меня пресс-конференция в НАКе".
"А кто она такая?".
"Наш старый кадр. Семь лет, как на пенсии. Работала в редакции спецкором в рубрике
"Культура". Учила молодежь писать…"
У Алевтины Исааковны оказался волевой подбородок. Я украдкой поглядывал на нее, пока мы с пятью молодыми людьми несли старушку к пошарпанному автобусу ЛАЗ.
Оркестра не было – выносили в тишине.
Квартира была полна старых, пожелтевших фотографий когда-то привлекательной женщины в платьице в горошек. Ни внуков, ни собак, ни старого Гуршидзе в стоптанных тапочках и с непонимающим взглядом.
"Ты откуда?", — спрашиваю у молодого мордатого парня по левую руку покойницы.
"Из отдела "Столичные новости", — отвечает странный с присвистом голос, — "Андрей… Извини, руки не подаю — покойницу опрокинем".
Пять лет спустя я увижу Андрея Шмидта с пунцовой, осоловевшей рожей входящим в отель "Премьер-палац".
"Что ты тут делаешь?"
"Иду на пресс-конференцию. Обещают фуршет…".
Один мой приятель пресс-секретарь называл этих ребят "стололазами". На пресс-конференциях их легко распознать по тусклому, пустому взгляду, запаху лежалого, сырого шмотья и вопросах о меценатстве. Пресс-секретари пытаются бороться с ними и не приглашают на брифинги, но у этих ребят есть своя сеть источников, оповещающих об очередной бесплатной кормежке.
Однажды один из них пытался утащить с фуршета две бутылки виски Chivas Rigal, после чего охранники устроили ему в подвале темную. С тех пор постаревших, потерявших сноровку "стололазов" (уносить выпивку надо в себе) стало меньше. Но их сменили другие, когда-то писавшие журналисты…
Корреспондент отдела "Столичные новости" подхватил гроб слева, а я справа. Мы перемигнулись. "Пойдем, Исааковна, на "премьеру"…", — пошутил циничный Шмидт.
"Часто это тут?", — интересуюсь.
"Что именно, похороны? Раз в месяц примерно. Осенью немного чаще".
"Почему?"
"Что именно почему? Мрут, что ли, почему? Осень, давление. В этой редакции, чтоб ты знал, работают все старперы города. Понимаешь, тут государственная служба. Тебе уже присвоили ранг? Десять лет поработал, и получаешь пенсию тысячу гривен", — объясняет 30-летний Шмидт, на лице которого уже написано, что есть у него ранг, и что пенсию он будет получать достойную.
Водитель завел мотор, мы побросали окурки и уселись на узких твердых сиденьях похоронного ЛАЗа.
Потом была траурная речь, произносимая какой-то крашеной брюнеткой без возраста перед "родными и близкими безвременно ушедшей".
Десяток молодых людей, Генеральный Директор в мятом горчичном плаще и две старушки из раздела "промышленность", писавших под псевдонимом Арнольд Зверев. Они как никто чувствовали быстротечность жизни и плакали навзрыд.
Мы с Шмидтом, который уже успел где-то принять на грудь, ухватили гроб у изголовья.
Был октябрь: сухой, холодный, ветреный. Верхушки сосен роняли разлапистые, выпотрошенные шишки на глинистую землю, твердую от первых заморозков.
…Потом все закончилось. Надломленных старушек Зверевых чьи-то заботливые руки отвели к автобусу. Шмидт достал из объемного портфеля бутылку пива. Солнце позолотило верхушки сосен. Было три часа пополудни.
"Как все прошло?", — спросил редактор, когда я вернулся.
"Покоится с миром".
"Ну лады… Считай, что испытательный срок ты прошел. О культуре писать хочешь? Жизнь звезд, кино, балет, премьеры? Вакансия освободилась".
"А в политику можно?".
"В политику нельзя. Все занято. Может, пойдешь в "банки и финансы"?
Так я переехал в большую комнату к "сестрам Зверевым", чопорной и недалекой Анне Ивановне и замечательному старику Александру Глаголеву, научившему меня говорить по телефону голосом Юрия Левитана.
Там мы познакомились с Серегой Х., который тогда писал о транспорте. Мы с ним раза три пили водку и ездили в командировку на какой-то ГОК. Когда я знал его, Сергею было лет тридцать с копейками, и он походил на дореволюционного аристократа — носил бороду и усы как у статского советника времен Николая Второго.
Помню, мы с ним курили на балконе, а он вдруг посмотрел на меня пристально и говорит: "Осторожно, у тебя прямо над головой сидит крыса". Я отскочил, и чуть не свалился с третьего этажа.
Прошло лет шесть с тех пор, как я покинул старинное здание, где располагалось "кладбище журналистов".
С тех пор случилась тысяч вещей, о некоторых хочется говорить, а о некоторых не очень.
Например, не хочется вспоминать о том, как белорусская милиция выкапывала из безымянной могилы тело Коломийца, сделавшего лучший в Украине проект агентства новостей. И как чиновники, правившие страной, делали вид, что ничего не произошло. Но эта другая история и есть десяток людей, знающих ее лучше меня.
Однажды наш общий друг позвонил мне, и сказал, что Серега погиб. Я спросил, о чем он писал. Подразумевая, что если журналист погибает в стране, классифицируемой как "развивающаяся демократия", это должно быть связано с работой.
Как мне сообщили, последние два года он не писал, а работал грузчиком.
В этот момент, как это ни глупо, я вспомнил, что был должен ему 20 рублей, а он мне 50. Еще вспомнил, как пару лет назад я звонил ему и просил достать телефон источника. Он дал. Потом он мне зачем-то звонил, а я забыл ответить…
Я попросил приятеля рассказать подробности. Тот сказал, что съездил к его родителям, пообщался с соседями.
"Некролог. — спрашиваю, — писать будешь?"
"Нет, не было новости".
"В смысле?"
"Ну, он ведь не убит, не повешен, не пропал без вести… О чем тут писать?…".
"В смысле, кому интересно читать про очередного спившегося журналиста?"
"Что-то вроде того".
